– Я думал… – начал он. – Я не знал, что так случится. Я хотел как лучше…
– Я знаю, пан доктор. Я знаю, что вы хотели как лучше.
Люциуш ждал, пытаясь понять, что именно кроется за ее словами. Ждал, что Маргарета напомнит ему слова, сказанные ею всего несколько дней назад. Вы оставляете его здесь для его блага. Не нашего, я надеюсь. Он ждал, когда Маргарета скажет, что из-за своей гордыни, из-за фантазий об общем детском воспоминании, из-за дурацких саламандр он совершил один из самых страшных медицинских грехов, выбрав чудотворство в ущерб будничной обязанности не навредить.
Но он не дождался обвинений, только сострадания.
И снова заговорил, сцепив руки в смятении:
– Пожалуйста… Пожалуйста, позвольте мне увидеть его. Я все сделаю, чтобы…
И снова замолчал. Чтобы – что? Искупить? Он знал, Маргарета знала, и Хорват – то, что от него осталось, – тоже знал. Кроме чуда, еще одного чуда, ничто не могло помочь. Слишком поздно.
Маргарета сама ампутировала обе обмороженные ступни, а потом и левую ногу, когда инфекция от раны распространилась выше колена. Что до прочего, через день Хорват оказался в том же состоянии, в каком был, когда его привезли на тачке. Он не ел. Маргарете пришлось ввести катетер в мочевой пузырь и ставить клизмы, когда у него не было стула. За импровизированной занавеской она проводила с Хорватом долгие часы, бормоча свои утешительные заклинания, как делала и прежде. Казалось, она почти от него не отходит. Однажды, мучаясь угрызениями совести, Люциуш вернулся в церковь и увидел, что Маргарета в изнеможении уснула у постели больного. Он смотрел на нее – как она сидит на полу, склонив колени на одну сторону, оперев голову на руку, плечи опущены, подрясник собрался складками – и жалел, что не может поменяться с ней местами. Он осознал, что это не просто жажда искупления. Он как будто подглядывал за чьей-то тайной, за обрядом, которого не понимал. Ему хотелось разделить с ней ту близость, которая существовала не только между ней и Хорватом, но – он теперь ясно это видел – между ней и другими пациентами. Было что-то, чего он со своей сдержанностью, своей ученостью, диагнозами и распоряжениями не мог достичь. Он не забыл рисунки Хорвата, среди которых были портреты Маргареты, а силуэт доктора вырисовывался неясно, даже угрожающе. Как будто Хорват заранее все знал.
Один, на рассвете, Люциуш раскидывал лопатой снег вокруг дерева. Но как бы глубоко он ни копал, он видел пятно, розовое и блестящее – как лед на прилавке торговца рыбой.
