Был уже вечер, когда свисток у ворот возвестил о прибытии нового пациента.
Когда Люциуш вышел, Маргарета стояла у входа в церковь с крестьянином, облаченным в огромную овчинную бурку.
Налет изморози сверкал на шерсти, словно россыпь мелких стекляшек. От длинной седой бороды, заправленной в ворот, поднимался пар. Поверх был накинут плащ, и всю эту гору венчала черная шапка, тоже из овчины.
– Посмотреть, – сказала Маргарета. Человек наклонился и сдернул одеяло, под которым скрывалась тачка, а в ней – тело, свернувшееся на охапке корней.
– Живой, – сказал человек. – Из долины. Но он не двигается. Не говорит.
Его польский был тяжелым, неуверенным, с русинизмами – горловые, рокочущие звуки.
Падал снег. Они снова натянули одеяло и повели крестьянина через ворота, по нахоженной тропе к карантину. Тем временем подоспели Жмудовский и Новак. Пока санитары разжигали огонь, гость зацепился большими пальцами за пеньковый пояс своего плаща и заговорил. Это его жена нашла солдата. Они шли по перевалу, искали в лесу карпель – Люциуш понятия не имел, что это, – и вдруг набрели на подводу. Ее, видимо, бросили недавно, никто не успел разобрать ее на дрова, совсем целая, не задетая снарядами. Христианская телега, сказал крестьянин, с большим красным крестом на боку. Внутри были люди. Все мертвые, девять человек, все, кроме этого, он лежал в самом низу, под остальными телами. Ни одной живой души, кроме этого, и то еле жив. Они принесли его сюда, чтоб получить за него плату.
– Он сказал что-нибудь, когда вы его нашли?
– Нет. Говорить нет. Шевелиться нет. Дышать чуть-чуть. Если не дышать, не узнали, что живое.
К тому времени санитары всё подготовили. И снова Маргарета стянула одеяло. Солдат в тачке был совершенно неподвижен, только падали на шинель сверкающие снежинки. На мгновенье Люциуш с ужасом подумал, что солдат умер, пока они везли его от церкви к карантину.
Но дрожанье сухой травинки, прилипшей к губе, показывало, что он дышит.
Люциуш осторожно дотронулся до его плеча:
– Солдат?
В ту же секунду человек отпрянул. Вернее, он лишь слегка дернулся, но сама внезапность этого движения создала впечатление взрыва, внезапно сдетонировавшего в тачке. Голова повернулась, руки скрестились на груди. Люциуш отступил. Глаза солдата были широко открыты, белки выделялись рядом с темно-карими радужками. Ноздри раздувались, как будто он пытался вдохнуть. Но ни слова не сорвалось с его губ, только дрожь, только взгляд. Невольно всплыло воспоминание о кроликах, которых гусар украл на пути в Лемновицы, – уши назад, глаза выпучены, не в силах пошевелиться от ужаса.
