Патрульные группки стали с осторожностью пробираться в соседние деревни. Они приносили овечий сыр, яйца. Маргарета каждый раз допрашивала их, как они добыли эти припасы, и когда выяснилось, что ягненка отняли у хозяина, она отправила солдат назад, как провинившихся школьников, пригрозив подать рапорт на любого, кого уличат в мародерстве, а то и расстрелять собственноручно.
Но они все равно рыскали по деревням. В заброшенном доме в соседней долине отыскался спрятанный буфет со старыми бутылками румынского вина и запасами сахара – и домашняя библиотека с многообещающими книжками вроде «Прелестей Мюнхена» и «Атласных спален», хотя первая оказалась путеводителем, а вторая – мебельным каталогом. В Лемновицах вино запивали горилкой. Крайняка с начала весны мучила сенная лихорадка, но он мужественно испек пирог. По ночам пели; солдат, который был кларнетистом в мирной жизни, соорудил из окопной проволоки и жестянок для боеприпасов невиданный инструмент. Случилась вспышка гонореи, неизвестно где подхваченной.
Вернулись крысы. Ненадолго разыгрался тиф, унес двух солдат, а потом Жедзяна.
Маргарета разбудила Люциуша, придя с этим известием. Санитар болел от силы три дня, уверяя всех, что это просто грипп.
– К людям нельзя привязываться, доктор, – сказала Маргарета, стоя у порога, и Люциуш не знал, ему она это говорит или себе.
Глаза у нее покраснели; он хотел ее утешить, но не знал, что сказать. Он считал, что успел привыкнуть к смерти, даже гордился спокойствием, с которым воспринимал новости об очередной кончине. Он, тот, кто некогда в ужасе пялился на замерзшего солдата без челюсти. Но тело огромного Жедзяна казалось крошечным, застывающие пальцы – слишком знакомыми, а то, как приподнялась над зубами верхняя губа, напомнило ему труп какого-то зверька.
Его похоронили под цветущими грушами на церковном кладбище. Как командующий офицер, Люциуш был вынужден написать короткое письмо его вдове и дочери, стараясь припомнить все, что дал им Жедзян, – его кощунственный юмор, его чувствительность, его уникальное умение поднимать солдат, словно бы передавая им часть своей силы.
Ему хотелось написать: он был моим другом, но от этих слов становилось слишком больно, и он внушил себе, что такая фамильярность командиру не к лицу. «Он был другом многим из нас».
Жмудовский на день исчез; когда он вернулся, от него разило горилкой, на густой бороде запеклась грязь, глаза покраснели, костяшки обоих кулаков затекли и были покрыты ссадинами.
