Она шмыгнула носом и утерлась тыльной стороной ладони. Подняла голову.
– Не знаю.
Он ждал, надеясь, что она скажет что-нибудь еще. Про свой монастырь или про дом.
Она наконец сказала:
– А вы, пан доктор?
– После войны?
– После войны.
Он вертел в руках травинку.
– Вернусь, наверное, на факультет, доучиваться. Не то чтобы у меня был выбор.
– А потом?
– После? Не знаю. Может, попробую устроиться в университет. – Он осекся. Он как будто спрашивал разрешения. – Так мне казалось до войны, – добавил он, но этот мир с его лекционными амфитеатрами, с сияющими диапозитивами, со статуями в коридоре казался бесконечно далеким. Ему пришел в голову вопрос – вопрос, которым он уже много раз задавался, но который ни разу не задавал. Стараясь придать своим словам небрежность, он сказал: – Мне когда-нибудь… в зависимости от того, где я окажусь, конечно… может понадобиться медсестра, чтобы с ней работать…
Она повернулась, оценивающе рассматривая его. Он чувствовал, что она сощурила глаза, что выражение ее рта чуть-чуть изменилось, как будто она слегка прикусила губу изнутри. Казалось, что она почти обрадована, а потом, так же быстро, по лицу ее словно пробежала тень.
Подул ветер. Сосны и каштаны задрожали, Люциуша и Маргарету осыпало редким дождем сережек. Стайка птиц внезапно спустилась над поляной и, увидев их, так же быстро ретировалась, словно не желая им досаждать.
Но ответа на его слова так и не было. Он ждал и думал, не стоит ли ему извиниться, взять сказанное назад, не разрушил ли он настроение счастливого дня.
Она сбросила с колена упавшую сережку.
– Урожай каштанов в этом году будет большой, пан доктор, – сказала она. – Зимой было много снега. Надо только будет до них добраться прежде этих чертовых белок. Осенью, когда мы сюда вернемся.
Он кивнул; на сердце у него слегка щемило от того, что она заговорила о другом, пока он не сообразил, что в том будущем, которое она описывает, он тоже есть.
На вершинах холмов растаял последний снег.
В деревенских огородах женщины принялись засеивать свои делянки. Мужчины пришли в какое-то игривое расположение духа. Их к этому моменту было около тридцати; они подшучивали, что про них позабыли. Медицинских дел осталось немного – умирающие поумирали, многие пациенты выздоровели. Госпиталь медленно превращался в отдельную маленькую деревушку. Там был плотник, который привлек остальных мужчин к ремонту в церкви. Они наконец-то залатали дыру в крыше северного нефа и переложили доски там, где пол превратился в грязное месиво. Был даже сапожник – австриец, лет под пятьдесят, со лбом помятым, как консервная жестянка, кривой, одноухий, проводивший бесконечные часы за ремонтом сапог и поносивший командование за беспечное отношение к солдатской обуви.
