Появились еще двое детей; они гнали по ухабистому двору обруч от старой армейской бочки. Летнее солнце давно зашло, они бегали в полутьме.
– А когда она обнаружила это, что произошло? – спросил Люциуш.
– Вот в этом-то и странность, – ответил Крайняк. – Она вообще не отличалась тихим нравом, но тут ни слова не сказала. Если это был подарок брата, отца, даже приятеля – я уверен, она бы спросила. Или не давала бы солдатам морфия, пока кто-нибудь не сознался бы. Я поэтому подумал, что она что-то скрывает – может, у нее был муж, может, она была помолвлена. Но она никогда ни о ком не упоминала, ни одного письма не получала. Она никогда не говорила о доме, но я понимал, просто по тому, как она разговаривает, что она выросла в горах. Если бы этот ее парень был жив, она бы отправилась его искать. Но ничего такого не происходило. Два с половиной года.
– И что, по-вашему, это значит? – спросил Люциуш. Он думал: Малгожата. Земная жизнь, которую я оставила.
– Что это значит, по-моему? – Повар замолчал, оглянулся на детей. – Парни в горах могут пропасть по-всякому, даже и до войны. Я думаю, она его потеряла. Может быть, перед тем, как уйти в монастырь. Или, может, монастыря никакого не было, может, она просто прибилась сразу к нам.
Люциуш посмотрел на шпиль, вырисовывавшийся на фоне ночного неба. Он медленно кивнул. Ему вспомнилось, как она стоит на пороге и сообщает ему, что умер Жедзян, – К людям нельзя привязываться, доктор.
Песни в лесу про свадьбы и летние празднества.
Ее слезы, ее побег, когда он попросил ее руки.
– Понимаю, – медленно сказал Люциуш, в чьей памяти она мерцала сейчас, как фигура в потоках воды, готовая в любой момент рассыпаться. – Я тоже думал о том, кто она такая на самом деле.
Крайняк снова высморкался.
– Если позволите, доктор, – вы же ведь были в нее влюблены, да?
Дети повалились друг на друга, обруч покатился дальше.
– Немного, – сказал Люциуш.
Уже перевалило за полночь, но имя Маргареты потянуло за собой воспоминания о лемновицких днях, и никому из них не хотелось останавливаться. Истории так и сыпались. Люциуш говорил о том, как они собирали еду в тяжелые весенние дни, как успевали порадоваться солнцу зимой, как играли в футбол на снегу. Крайняк напомнил ему про усилия Маргареты по разведению кошек – «Теперь везде коты, доктор! Не советую есть гуляш!» – и как все вокруг казалось усыпанным известковым порошком. Люциуш вспомнил про нетрезвые летние посиделки с пением, про карточные игры под звездами. Крайняк воспевал случайно обнаруженные соленья, вино, украденное летом из окрестных домов. Оба они вспоминали Жедзяна и то, как слезы скапливались у него в усах; и Новака с его страхом мытья рук; и фотокарточку дочери Жмудовского, и всех остальных, которых могли припомнить, – усмиренного сержанта Черновицкого, кларнетиста с инструментом из жестянок и проволоки, венского портного, сапожника с вмятиной на голове.
