Он спросил, ждет ли ее в Триесте кто-то еще.
– Да, – сказала она. Даже не задумалась. И добавила: – И в Зальцкаммергуте, и в Берлине. Как по-твоему, почему папаша так мечтал сбыть меня с рук? Они, по крайней мере, не уходят из кровати. Они спят, они едят как люди. А ты какое-то чудище.
Она употребила польское слово, означающее не столько злобное чудовище, сколько жалкое, невнятное создание, которым называют ребенка с каким-нибудь уродством или козленка с двумя головами.
Если бы ты знала, подумал он, но говорить уже не мог. Сама грамматика родного языка словно потешалась над ним – он подумал, что она единственный человек на свете, которого он по-польски звал на «ты», да и это тоже быстро рушилось.
Она зажгла сигарету и прижала ее к губам, как часто делала после ночных ласк.
– Не надо изображать скорбь, – сказала она. – Ты тоже женился, чтобы успокоить матушку.
Да нет, хотел он ей сказать. Это как раз было мое решение. Но отдать ей сладость этой победы он тоже не мог. Я потерял гораздо больше, чем просто тебя, подумал он, а она еще раз затянулась и вышла.
На этот раз возвращение домой было нетрудным по сравнению с демобилизацией.
– Жена не была мне верна, – сказал он матери, и от такого объяснения ему было меньше всего стыдно.
Не надо было говорить о молчании за ужинами, о невозможности заснуть. К его удивлению, мать отнеслась к этому сочувственно и почти пристыженно. Он подумал, что, может быть, скандал из-за разъезда может каким-то образом оказаться ей полезнее, чем брачный союз, – теперь у нее в руках были крайне неприятные сплетни о дочери польского южного командования. Но он немедленно отбросил эту мысль. Да, мать безжалостна, но такие интриги были бы беспредельно жестоки, а она блюла преданность польской крови. Но все-таки она наверняка знала, что нечто подобное произойдет; она знала своего сына.
Произошло это в конце сентября. Его вещи доставили на адрес родителей – он даже не все там успел распаковать. Но у него не было времени думать о Наташе. В последние безнадежные дни его супружества армейский госпиталь неврологических травм и заболеваний в Ламбергском дворце накрыло волной инфлюэнцы. К ноябрю он потерял двадцать семь пациентов и трех сестер и сам провел почти две недели в карантине на третьем этаже, в жару, в бреду, прислушиваясь к хрипам с соседних коек.
Когда жар наконец спал, он вылез из постели и спустился в основное отделение. Вечерело; стояла странная тишина. Сквозь высокие окна проникал тусклый свет, из-за нехватки топлива люстры не горели. У противоположной стены бального зала, среди теней, он видел сестер и, подойдя к ним, обнаружил, что они окружили рыжеволосого, запыхавшегося санитара, еще не успевшего снять запорошенное снегом пальто, который держал в руках листовку.
