Иногда профессор расспрашивал Люциуша о пациентах, которых тот видел на фронте.
Циммер откидывался на спинку кресла, с упоением жевал чубук трубки и складывал руки на животе с видом человека, который только что насладился отменным обедом и готовится к десерту. Несомненно, Люциуш видел какую-нибудь необыкновенную патологию!
– Да, была необыкновенная патология, герр профессор.
– Говорят, встречаются великолепные, изумительные случаи военного невроза! Наши раны головы и позвоночника кажутся в сравнении такими тривиальными, такими скучными…
Люциуш смотрел на собственные руки.
– Были случаи, герр профессор, да…
И он рассказывал ему о пехотинце со скрюченными пальцами ног и перекрученной шеей, о сержанте-чехе, которому казалось, что он ест гниющие трупы, о поваре, который наткнулся на повешенную девушку с проколотым животом.
Он не мог заставить себя говорить о Хорвате. Он знал, что Циммера заинтересуют раскачивание взад-вперед, волшебный эффект веронала… Но Люциуш не искал научного объяснения и не хотел обсуждать чудеса. Его вера в чудеса привела к тому, что Хорват подвергся Anbinden. Ему хотелось узнать, доводилось ли самому Циммеру совершать такие ошибки, терял ли он пациентов, как потом искупал свою вину.
Как-то раз он подумал мельком: можно было бы рассказать Циммеру о молодом враче, страдающем от чувства вины и зимних видений. Как этот врач влюбился, и это, казалось, спасло его от собственного преступления, но потом потерял женщину, которую любил. Как он до сих пор чувствует ее присутствие каждую минуту: она наблюдает за ним, призывает к терпению с самыми трудными пациентами, радуется заживающим ранам. Как он скучает по ней. Проводит часы досуга, гуляя и гадая, как ему снова начать жить.
Вместо этого Люциуш рассказывал, как один пациент потерял правую ногу, которую отрезал сошедший с путей поезд, и из-за этого не мог двигать левой ногой.
– Поразительно, – говорил профессор. – И никакой раны. По крайней мере, видимой.
В апреле Люциуш осматривал солдата по фамилии Зимлер с пневмонией, когда внесли нового пациента на носилках, и он был так похож на Йожефа Хорвата, что у Люциуша потемнело в глазах, он испугался, что его стошнит.
– Доктор?
Зимлер смотрел на руку Люциуша, в которой дрожал стетоскоп. Он торопливо прижал стетоскоп к груди Зимлера и сжал его плечо.
– Дышите, – сказал он. – Так. Глубже. Дышите.
Новый пациент был австрийцем, череп его пробило снарядом. Как и Хорват, он, свернувшись, лежал в постели, но веронал ему не помогал. Иногда им удавалось распрямить ему ноги, уговорить сделать несколько шагов, но, как правило, он лишь смотрел перед собой непонимающим взглядом. Солдат не нуждался в срочной помощи, он пребывал в таком состоянии уже несколько месяцев. Но Люциуш постоянно возвращался к нему в течение дня, снова и снова проверял назначения, сам измерял давление и пульс. Садясь на край постели, он помогал ему есть, кормил с ложки, как Маргарета кормила Хорвата, и водил его, как Маргарета водила Хорвата, по коридорам дворца. В конце концов сестры положили этому конец. Незадолго до того, как солдата выписали домой все в том же состоянии, они сказали Люциушу: ваши усилия делают вам честь, но кормление, прогулки, занятия речью – это наши обязанности. Врачу нельзя посвящать все время уходу за одним пациентом. Он должен просто отдать распоряжения.
