Потом снаружи заурчал и коротко взревел — мощно, уверенно, нетерпеливо — двигатель трактора, словно застоявшийся конь, рвущийся в путь. Через полминуты поутих. Дернулся домик, медленно пополз по разъезженной дороге и закачался на ухабах — вверх, вниз.
Спят еще, досматривают сны люди перед началом нового рабочего дня. А по улице поселка с приглушенным двигателем, чтобы не тревожить попусту народ, крадется трактор ДТ-54. Тащит он на полозьях, вытесанных из толстых березовых бревен, маленький уютный домик. Смастерили его просто — взяли несколько деталей из запасов от неукомплектованного сборного щитового дома: два половых щита — для пола и потолка, четыре стеновых — из них один с оконцем, другой с дверью. Внутри по стенам сколотили широкие лавки, установили печку. Тепло, не продувает стылый ветер, и можно ехать далеко-далеко, в общем, кому куда надо.
Внутри этого нехитрого сооружения расположился Димка Пирожков. Закутавшись в тулуп, он следил за нагревавшейся печкой, подбрасывал небольшие куски кизяка. На ходу домик скрипел, отпотевали вымороженные доски щитов, потускнели льдистые узоры на стеклах оконца, и первая капля протекла с наледи на нижнюю обвязку рамы. Щипало Димке Пирожкову глаза, и кто его разберет — почему: от едкого ли дыма, а может, от нечаянных мальчишеских слез, непривычно радостных.
За тонкой дощатой перегородкой задребезжал будильник — долго и с остановками, словно ему жалко поднимать хозяев в такую рань. Сколько годков он вот так заливается — каждый день; всякий раз бабка Анна очухается, будто и не спала, а лишь прилегла отдохнуть, и сейчас снова потянутся однообразные будни. По раннему утру, когда в доме и за окнами темно, только ходики на стене утомленно тикают да кое-где начинают побудку редкие петухи, тихие надоедливые думки одолевают бабку Анну: она не вспоминает прошлое, свою жизнь — что без толку ворошить и умиляться; а может, и не было ничего, не было той далекой поры, когда и началась вся сутолока? По шестидесяти годам думается лишь о нынешнем — веренице ежедневных забот. В неприметных хлопотах угасли чувства и желания, даже умершего еще до войны мужа она уже не помнит, он стал для нее одним из сотен людей, промелькнувших и исчезнувших, — с трудом всплывает имя или фамилия. Но иногда приблазнится, что Гриша рядом, в доме, сидит у окна и переплетает кнут; она всмотрится, будто признает его, и по-спокойному удивится — откуда взялся? Пропадет видение, бабка Анна перекрестится на почерневшую иконку богородицы, вздохнет, забормочет о чем-то, невразумительном даже для себя, — тут и смирение, и жалоба, и просьба; кажется ей, что богородица — обыкновенная баба и можно к ней запросто: хошь говори, хошь нет, а поймет, вместе погорюет, сразу и полегчает.
