Частная кара | страница 68
На стадионе Стахов, по-настоящему волнуясь, дождался, когда Алешка вышел со своим уродцем на старт.
Иван Иванович что-то говорил, и сын слушал, согласно кивая головой.
«Отстраняет», — в отчаянии подумал Стахов. Но все обошлось. Алешкина ракета на старте фыркнула и... полетела.
— Летит! Летит! — кричал Стахов и вместе с сыном мчался по полю. — Летит!..
Стахову надо было спешить в университет.
— Пап, а я побуду, — сказал Алешка. — Программа большая. И призы будут вручать. Вдруг и мне тоже...
А спустя не менее трех часов Стахов ехал мимо стадиона на большой скорости, вспоминая нынешнее утро, соревнования и свой восторженный крик: «Летит! Летит!»
И вдруг увидел сына на поляне среди других мальчишек. Алешка давно должен был быть дома, а ехать к нему Стахов нынче не собирался.
Радость и боль, жалость и счастье обуяли его, и он, чувствуя в себе только желание быть рядом с сыном, говорить с ним, трогать руками, закричал: «Алеша-а! Алеша-а-а!» — и крутанул резко влево руль.
Увидел над собой черную громаду, услышал отчаянный рев тормозов, но, не отдав отчета, что происходит, до предела выжал газ и помчался к воротам стадиона.
Не захлопнув дверцы, выбежал из машины и растерянно бегал меж ребят, отыскивая сына. Его нигде не было, Стахов снова обознался.
Рядом с машиной стояли милиционер и бледный, с трясущимися губами человек в замасленной телогрейке.
— Документы! — сказал сотрудник ГАИ.
Вылетев на обочину и уткнувшись радиатором в дерево, там, где повернул к воротам стадиона свою машину Стахов, стоял «КрАЗ». Лобовое стекло было разбито, а под колеса натекла темная лужица...
— Ра-ди-ва-тор р-р-р-р-р-разбил, — стуча зубами, говорил человек в телогрейке....
«Можешь вернуться, сказала Антонина», — почему-то подумал Стахов, только теперь осознав, что могло произойти с ним всего пять минут назад.
22. Первую ночь в Петропавловской крепости Кущин не мог уснуть.
Настоящее, прошлое и будущее, спрессованное воедино, наполняли малое пространство каземата, совершая в нем нечто зловещее и тайное, не подвластное разуму.
Он старался разъять времена. Определить настоящее, вспомнить прошлое, представить будущее. Но это не удавалось.
Кущин жил, видел окружающие предметы, различая их в мутном свете тюремного фонаря, воспринимал их назначение: чугунная печь, табурет, крохотный столик с углубившейся корытцем столешницей, кровать, на которой лежит арестантский халат коровьего сукна, черное окошко иконы в тайну начала бытия — троица, стульчак в углу, дверь, и вокруг — камень, тяжелый, молчаливый и грубый.