Она царственно протягивает крошечную ладошку. Рука неожиданно крепкая и горячая. Прикоснулась. Цепко ухватив ладонь, как бы осязая пальцами.
— Да! Да! А я вас знаю... я вас знаю, — неожиданно по-детски произнесла, и это было как «зря прячетесь, я нашла вас». — И вас тоже знаю. Я, понимаете, ничего не вижу, но я знаю.
Голос ее крепок и существует как бы сам по себе, отдельно от этого хилого тела. Он существует среди картин, акварелей, среди портретов хозяина, он как бы исходит от бесчисленных изображений его лица, от малых и больших предметов, наполняющих комнату.
На одной из акварелей — коктебельский берег, и на нем безвольное тело человека, лицом в гальку, в мокрый песок. И даже не человек это, а скорее, рыба...
И вдруг становится жарко и душно, воздух как бы спрессовывается, а крохотное пятнышко акварели растет и становится реальным берегом: плещется море и у прибоя лежит дельфин.
Когда же он увидел такое? И почему повторились события? Почему и я не в красках, но на бумаге остановил это?..
«Прощание с Коктебелем» — называется акварель.
— Что вас привело в Коктэбэль? — спрашивает Мария Степановна. И не дожидаясь ответа: — О, Коктэбэль лучшее место на земле. Правда, я еще люблю Пэтэрбургх. Это моя родина.
Она ждет каких-либо слов, и я говорю первые попавшиеся:
— Вы, вероятно, давно не были там.
— Почему? Я недавно была в Пэтэрбургхе. Володя, когда я была в Пэтэрбургхе?
— Не помню, Мария Степановна, у меня память дырявая.
— Ну как же... — она чуточку рассердилась на Володю.
Да и на нас тоже. Надо было что-то говорить, а мы молчали. Необыкновенная стеснительность овладела, и я почему-то болезненно стыдился себя, в то же время понимая, что стеснительность тут неуместна и может оскорбить хозяйку.
— Знаете, я заметила... ко мне же тащатся, очень много тащатся. Зачем тащитесь? — спрашиваю я. Наверно, я очень тщеславна, понимаю, что не ко мне... И все-таки ко мне. Что хотите, а я неотъемлемая часть Коктэбэля. Так вот, у молодежи нет памяти... А я им говорю: «А все-таки тащитесь!» Я тяжелая по характеру... мною недовольны... А мне наплевать на это!..
Я слушаю ее и понимаю значительно большее, что как бы заключено в довольно длительные паузы, в то пространство, которое между слов.
Она не во времени. Для нее нет расстояний. Поездка в Петербург и последнее мгновение с поэтом, или, наоборот, первое — в одном, не имеющем измерений. Наш приход сюда вовсе не наш, а может быть, кого-нибудь другого, кого держала ее память подспудно. И вот: «Я вас знаю». Она тут, с нами, и уже не тут, а там, где все рядом и все живо: и Волошин, и Цветаева, и Бальмонт, и мы, и этот черненький, как тараканчик, Павлик, приставший к нам и сидящий сейчас у ее ног на скамеечке, и Борис Леонидович Пастернак, и Петров-Водкин, и незаходящие звезды в синем-синем до черноты небе...
