Николай Павлович как-то наспех, вполоборота, присел к столу, принял от Левашова перо и набросал на листе, мало заботясь о точности письма, без точек и запятых: «Александр Яковлевич, — он писал, адресуясь к коменданту Петропавловской крепости, генерал-адъютанту Сукину, — присылаемого при сем Кущина содержать строжайше дав писать что хочет так как он больной и раненый то облегчите положение по возможности С.-Петербург 29 декабря 1825 года Николай».
12. ...Но шаги были. Они приближались к дверям. И пока в безмолвии звучали эти шаги...
Я столько читал в литературе о мгновении, за которое человек, находясь в крайней опасности, видит всю свою жизнь в мельчайших подробностях, но сам такого не испытывал никогда, хотя и бывал в крайне опасных ситуациях.
Однажды на меня шел медведь, я отчетливо понимал, что это последние мгновения, но ничего не произошло. Почувствовал, как сам становлюсь зверем, обрастая шерстью, а шапку на голове поднимают волосы.
...И пока в безмолвии камня звучали эти шаги...
Потерял сон. Почти не сплю. Много и хорошо думается, но, попадая на бумагу, эти мысли становятся неповоротливыми. Пропала легкость, с которой прожил тут почти две недели.
...Страшен удел человека, стремящегося делать добро, живущего добром, когда его не хотят понять и даже, наоборот, понимают превратно, считая злодеем...
Лунин пишет: «Вера, постигающая бесконечность, подчинена разуму, который ограничен. В этом заключается внутреннее противоречие. Вера превышает наш разум; но причины, побуждающие веровать, находятся в его компетенции и должны быть ему ясны».
Вчера был шторм. Желтые громадные волны с белым оскалом издалека катили к берегу. Вспомнился Тихий океан. Всесокрушающие валы, стон и рык, и гимн простору. А я плясал от восторга и кричал что-то, подкидывая в небо шапку. Вспомнилась дальневосточная бухта Якшина, уставленная голубыми скульптурами льдин.
А нынче утром я, по обыкновению, выбежал на берег. Еще только-только проклюнулась заря, и море было громадной мягкой шкурой, под которой пульсировала живая кровь.
У самого прибоя кто-то лежал. Я пошел к нему, полный тоски, ожидания и любопытства, которое во всем неопознанном заставляет искать подобие себе.
У прибоя лежал дельфин.
Более совершенного существа мне не приходилось видеть. Он был неправдой, невозможностью, сном, но он был в яви, не живой, но был. И я наклонился над ним, желая, хотя бы в мертвом, увидеть и постичь то, чего никогда не видел и не постигал.
