— Вы вот упоминали Поля Сезанна, «Игроки в карты»... Там красный цвет скатерти, по-моему, здорово подчеркивает, ну, какую-то напряженность, драматизм, что ли, пагубность этой самой игры...
— Во-во!..
А когда Мурашкин снова было перескочил на Сальвадора Дали, Глеб, глянув на часы, напомнил, что уже поздно и что на сегодня, пожалуй, хватит...
Расстались у черного окна Глебовой комнатушки. Прежде чем уйти, Мурашкин как-то неумело, криво улыбнулся и пробормотал:
— Спасибо.... Я тогда на уроке испугался: думал, из аудитории выставите, рисунок отберете, в преподавательскую понесете показывать... — И совсем пошел было, но вдруг остановился. — Если вы разрешите, я кое-что принесу показать... У меня есть...
— Приноси, посмотрю, — ответил Глеб, доставая из кармана ключи. — Обязательно приходи...
Мурашкин исчез в темноте двора, и вскоре шагов его не стало слышно.
Нужно было еще постирать рубашку, и первым делом Глеб поставил на плитку кастрюлю с водой. Поджидая, пока согреется вода, перебирал в уме разговор с Мурашкиным и думал о том, что как же много преподавателю, учителю, вообще воспитателю надо знать!.. Вот не знай он, Глеб, живописи, черта с два бы Мурашик стал разговаривать. И уж тем более напрашиваться в гости...
Теперь Мурашик стал для Глеба много понятнее. Рисунок с надписью «Такова жизнь...», семейная драма, увлечение Дали — все это как-то начало увязываться в единое целое...
Спустя неделю, вечером, когда Глеб возился с чертежами для предстоящего в техникуме вечера технических вопросов и ответов, к нему заявился Мурашкин с довольно пухлой папкою под мышкой.
— Вот взгляните, если... — сказал он, развязывая тесемки на папке. — Это я пытаюсь иногда...
Глеб отложил чертежи в сторону и, усадив гостя на стул, принялся разглядывать рисунки, от чего Мурашик покраснел, стал теребить рыжеватую бакенбарду и шмыгать носом.
Папка была битком набита карандашными рисунками и акварелями; были тут и этюды, сделанные гуашью и даже масляными красками, только без грунтовки, прямо на картоне. И одно произведение кошмарнее другого. Страх, садизм, похоть; лица — не лица, люди — не люди. То на целом листе изображалась половина головы с глазом, расширенным от ужаса; то лист был населен вроде бы и человеческими фигурками, но населен настолько густо, что люди походили скорее на плотно упакованных ящериц... Много почему-то было пожилых негритянок; обнаженные и полуобнаженные, они то сидели скорчившись, то плясали, то дрались; колени вывернуты, суставы вздувшиеся, груди вислые, лица грубые, или вообще ничего не выражающие, или остервенелые, злые, хищные...
