— О, — сказал Абдель, — Базиль, Базиль! — Он потряс Васькину руку и мою тоже. Мы выпили немного коньяку, Керим размотал свою косынку и вдруг оказался самым обыкновенным цыгановатым парнем. Чем-то он даже стал похож на Ваську. Васькины глаза тоже разгорелись от коньяку и от близкого общения с африканским человеком. Васька посмотрел на меня просительно и молвил:
— Может, еще по рюмашке?
Я сказал:
— Конечно!
Абдель вписал в наши книжечки свое имя и название своей страны: Судан. Он снова замотал на голове косынку и опять стал торжественным африканцем.
...Когда мы вышли из кафе, у нас с Васькой остался один червонец.
— Значит, придется уехать завтра, — сказал Васька. — Только и всего. Только и всего.
— До чего же тебе скучно жить, — сказал я. — Какое это имеет значение, что у нас нет денег? Какое имеет значение, что мы спим на скамейке? Это же не имеет никакого значения.
— Примитив, примитив, — сказал Васька. — Нужны элементарные удобства. Надо ехать. Всё равно никуда не попасть. Ни на один концерт не достать билета. Надо ехать.
Назавтра я провожал Ваську. На вокзале было тихо-тихо после фестивальных улиц. Какие-то люди куда-то ехали. Были среди них люди пасмурные, небритые. Было их пронзительно жаль. Но об этом не хотелось думать. Это еще не касалось меня.
Васька уехал грустный.
На привокзальной площади дворники шаркали метлами. Я побежал прочь от вокзала. Благо было куда бежать.
Дворники шаркали метлами по панелям, сметая с них флажки, бумажки, программки — пеструю фестивальную шелуху. Лица у дворников были сердитые. Слишком много им выпало работы. Каждый из них думал, наверное, так: «Побаловались и будет, и будет, и будет...» — и шаркал своей метлой.
Один дворник приставил к столбу лестницу-стремянку, чтобы снять маленькую гирлянду разноцветных флажков. Дворник был дородный мужчина. Флажки слабенько трепыхались у него в руках.
— Подождал бы, — сказал я дворнику. — Что ты снимаешь раньше срока?
— Это мы знаем, — сказал дворник, — когда что снимать, когда вешать.
Я пошел, а потом побежал обратно на фестиваль. Бежал и слезно просил не знаю кого:
— Подождите! Подождите, дворники! Подождите еще немножко!
1957 г.
Письмо это в самодельном конвертике шло долго. Его везли через озеро в лодке-долбленке. Потом оно ехало в большой сумке, привязанной к седлу. Молодая, черноглазая и раскосая почтальонша покрикивала на свою мохнатую алтайскую лошадку: «Чок, чок!» Письмо тряслось в почтовой телеге, телега подскакивала на корневищах, потом двое суток мчалось по Чуйскому тракту. Оно одолело четыре горных перевала, пока попало в почтовый вагон.
