Володя мне говорил: «Я так страдаю, так мучаюсь. За что? За что?» И так еще близок был другой Володя, с которым можно было шутить; на его лице установилось выражение между улыбкой и плачем. Я не знал, что можно, улыбаться или плакать. И Володя тоже не знал. Нельзя было говорить о Володиной жизни и нельзя говорить о Володиной смерти; все другое утратило смысл. Стоило замолчать, и мы стремительно, необратимо отъединялись друг от друга. «Наше поколение слабее, — говорил Володя, — чем Мишки Дудина поколение. Я вижу две рощи: одна, старшая роща вырублена, прорежена, но сохранилась, крепко стоит. А рядом другая, младшая роща. И она хотя не прорублена, но слабее старшей. Она так и не окрепла».
При взгляде на Володю я выдавал себя, пугался. Володя перехватывал мой взгляд: «Что ты так смотришь? я так изменился?» Вошла жена Володи Майя, ласково нам улыбнулась. Я так был ей благодарен за улыбку. Улыбка может цвести даже рядом со смертью; ужас смерти скрашивают цветы...
Лежу в больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Язва рубцуется, потом опять открывается. Доктор объясняет: «Язва — нервное заболевание; мы вас подлечим, вы вернетесь домой, понервничаете и опять все сначала».
Во время отлежки начитываюсь до пресыщения. Прочел «Картину» Гранина. Гранин перестраивается, меняет ориентиры. Он делал ставку на науку, вывел в главные действующие лица инженеров-технократов, каких-нибудь искателей, «идущих на грозу», а тут откуда ни возьмись «деревенская проза». Гранин вычислил своим умом-арифмометром, что это ненадолго, невсерьез, однако принял свои меры, написал «Обратный билет». Вещь не произвела должного действия, госпремию автору не дали. Тогда Гранин вычислил многофигурную комбинацию с верным выходом в дамки, написал документальную вещицу «Клавдия Вилор», о комиссарше самой крутой большевистской закваски. Оказавшись по ту сторону фронта, комиссарша Клавдия Вилор воюет в одиночку; ее война — тотальная, без милосердия к кому бы то ни было, без презумпции жизни перед смертью. Прямо по сталинской установке: селения на оккупированной территории выжигать, каждого попавшего в плен к фашистам карать как врага. Говорили, что «Клавдия Вилор» понравилась Суслову — с подачи Черноуцана; за ничтожную вещицу Гранину дали госпремию, такую же, как Абрамову за «Пряслиных». К премии отнеслись с пониманием: дали по совокупности заслуг, могли дать за «Иду на грозу».
В романе «Картина» опять же прослеживается выверенный многофигурный ход мыслей автора. Какие данные надо заложить в мозговую счетную машину, чтобы вышел роман с обеспеченным общественным резонансом? Прежде всего роман внутри романа: адюльтер, вкрапленный в сюжет, как у Артура Хейли (или у самого Гранина в «Искателях»). Надо, чтобы адюльтер был социально и психологически мотивирован, как в «Анне Карениной» у Толстого. Само собою, положительный герой — первая заповедь соцреализма, но с поправкой на время, с вирусом фронды. Уместен в романе партийно-советский актив, как у Кочетова и Чаковского, и еще: знак элитарности, ретроспекция или экстраполяция, отголосок художественных исканий двадцатых годов: перенесение в город Париж. Наконец, полезен общий сельский фон, пусть не деревня, но русская провинция, как у Достоевского Скотопригоньевск...
