В городе Прая — столице республики Кабо Верде (Островов Зеленого Мыса) работники местного советского представительства предложили нам посмотреть несколько островов архипелага, кроме столичного острова Сантьяго. П., как глава делегации, отказался. По короткому опыту совместного путешествия я знал, что спорить с П. без проку. Тем более не годилось затевать распрю: мы были первые советские писатели на Островах. Понятно, что наши доброжелатели посмотрели на нас как на идиотов. Потом я спросил у П.: «Почему ты отказался, ведь это так интересно — увидеть разные острова, другого случая не будет». П. ответил: «Мы, латыши, маленькая нация. Мы все знаем друг друга. И нам ничего другого не надо. Вот из этого окна я увижу больше, чем если проеду тысячу километров. Только надо уметь смотреть».
Но если маленькой нации — части большой страны — открыты не только окна, но и двери во все мировое пространство, вот хотя бы и в Африку, — разве это мешает латышу остаться латышом? Я так подумал, но П. не сказал: разговор бы у нас не получился.
В Шереметьеве при таможенном досмотре П. предъявил двести франков (французских), не истраченных им во всех трех странах недавнего пребывания. Таможенник удивился, такого не бывало в его практике. «Вы бы лучше купили там пива и выпили».
Ездили с мамой на кладбище, на могилу отца. Два милиционера стояли у въезда в этот город мертвых. Один мильтон оказался добрее другого. Недобрый потребовал у матери удостоверение инвалида первой группы, чтобы пустить нас на кладбище на авто. Мама показала на свое лицо: «Вот мое удостоверение».
Добрый мильтон махнул рукой: «Езжайте». Недобрый отвернулся.
Был на охоте на Новгородчине. Ехал по новгородским дорогам мимо березняков, сосняков, майских разливов полой воды и думал: «Моя Новгородчина». Отсюда родом наша фамилия Горышиных, материнская Дементьевых. Я проехал моей Новгородчиной тысячу километров. Иногда гнал за сто, иногда еле полз. На проселке под деревней Якишево увязил машину в плывуне. Меня вытащил за ноздрю тракторист Витя, пахавший на «Беларуси» пашенку. Я чувствовал кровное родство с трактористом Витей: мой земеля. Мы с ним выпили на бугорке бутылку болгарского коньяку, попели. Машину я оставил в Якишеве. Попросил хозяйку крайней избы: «Можно, около вас постоит?» Хозяйка рассиялась в улыбке: «Дак пусть стои-ит. Чай не конь, исть не просит».
В Домовичи шел пешком, майской соловьиной ночью, думал, что здесь моя отчизна, завязь всех слов и сказаний. Блазнилась в воображении (после выпитого коньяку) некая поэма, как мою родину обманули, замордовали; нас, русских, записали по разряду «сообщества советских людей», упразднили в нас нацию, запугали «интернационализмом». Я плакал о поруганных новгородских церквах и бедных старушках в брошенных деревнях. В памяти всплывали лермонтовские «дрожащие огни печальных деревень», блоковская «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои...». Но избы истлели, огни нигде не дрожали. Мою Россию назвали «Нечерноземной зоной». Ее едут осваивать комсомольцы Узбекистана и Чечено-Ингушетии.
