Горстка военно-морских докторов, принявших ладожскую купель в штормовую ночь 41 года, редеет...
И я бываю у памятного камня, слушаю убыстряющиеся после чарки речи седовласых интеллигентов, профессоров медицины, думаю, как запомнить, кому передать. Кончается время их детей — моего поколения. Наступило время внуков. Услышат ли?
В конце сентября 41-го года переплыл на буксире «Орел» Шлиссельбургскую губу вместе с мамой отец. Для него это было служебное плавание — командировка. Он и после не раз плавал по Ладоге, по Неве, Свири, по впадающим в Ладогу рекам. На сохранившихся отцовых фотографиях он то и дело глядит капитаном или, лучше сказать, командиром, с биноклем на груди, на мостике какого-нибудь буксира, катера, лихтера, разумеется, во время лесосплава. В войну мой отец был капитаном и командиром лесозаготовок и лесосплава в бассейне Ладоги. В 42-м году ему дали орден Ленина, а в 50-м сняли, исключили, «разоблачили» и выслали, по «Ленинградскому делу».
Меня с бабушкой, маминой сестрой и ее дочкой отправили в Пестово, еще до блокады. Переправившись через Ладогу, мама приехала к нам. Когда немцы взяли Тихвин, было решено подаваться далее на восток. Мы доехали до станции Мантурово, дальше ехать не нашлось сил и средств. Мантурово оказалось впыж забитым эвакуированными (нас звали «выкавыренные»), пристанище удалось найти только в деревне Градулево, прилепившейся к Мантурову, на берегу Унжи. Мы сняли половину избы, с печуркой. Спали вповалку на полу. По вечерам ненадолго зажигали коптилку: не было ламповых стекол, керосину в обрез.
Маму приняли на работу в эвакогоспиталь, вскоре назначили заведующей отделением. Отделение помещалось в трехэтажном здании школы при лесозаводе. Мантурово и прилегающие села жили по заводским гудкам — «Пятого», лесозавода и «Девятого», фанерного. Мама приезжала домой поздно вечером, ее привозили в санках на госпитальном коне. Может быть, мое самое яркое, трогательное воспоминание из того времени: я дожидаюсь маму у ограды госпиталя, на небе тесно звездам, мороз щиплется, кусается, надо приплясывать, тереть нос, щеки... Наконец растворяются ворота, скрипит наезженный снег под полозьями, пар из ноздрей коня; на облучке возница в тулупе, мама тоже укрыта шубой. Я погружаю нос в овчину, мама что-то мне выговаривает: «Разве так можно? Почему не зашел ко мне? Так можно обморозиться...» Я стою на запятках, крепко держусь за спинку саней, конь бежит рысью, гулко топает копытами, летят ошметки снега, санки носит из стороны в сторону, над головой летят звезды, пахнет конем, овчиной и еще сладостно-родным — мамой. Мне было одиннадцать лет, мое сердчишко переполнялось немыслимым восторгом полета...
