Малина обросла всю мою избу, стала у меня воистину не жизнь, а малина. Нынче впервые назрели ягоды, можно с порога протянуть руку, сорвать малинину. И тут же крапива — стрекава; полакомишься ягодкой, обстрекаешься, на руках волдыри, больно. И сладко и больно, почему-то так должно быть.
В Корбеничах у меня не только хлеб мой насущный, но еще и дед Федор, с которым мы прожили душа в душу в Нюрговичах. Дед и нынче целехонек, хоть куда...
Сидел подле своей избы на чурке, в другую чурку вонзал топор, колотушкой бил по обуху до тех пор, когда полено разваливалось. Дед колол дрова сидя, у него наколота большая поленница. Бабка Татьяна тоже молодцом, только: «Тебя-то вижу будто в тумане. Лица твоего не различу, только вижу, что ты».
Дед получил все, что желал: ему присвоили первую группу инвалидности, дали единовременно 2000 рублей, за что-то в свое время недоданное, назначили пенсию — двести с чем-то рублей. Дед продал избу в Нюрговичах питерской женщине Аде, стал богатым, может быть, это придало ему сил жить дальше, ибо люди умирают, как однажды заметил Н. С. Лесков, от жены, от любовницы и от того, что денег нет. Первые две причины деду не угрожали, третья тоже отпала. Дед похвастал, что прошлой осенью не стал продавать баранов, нет нужды. Пятерых заколол, засолил в бочках, по сю пору они с бабкой при мясе. (Вспомним, что дед Федор Иванович Торяков, 1901 года рождения, войну прошел стрелком 751-го полка, с июня 1941 года по июнь 1945-го, в его военном билете записаны два ранения, оба легкие, в ногу; дед все переживал, что легко ранили, хлопнуло бы посильнее, стал бы инвалидом Великой Отечественной, льготы бы отвалили. После войны был председателем колхоза в Нюрговичах.)
Дед с бабкой накормили меня «деревенским» супом с соленой бараниной, напоили молоком, чаем. Во всех вепсских избах первым долгом сажают за стол, а у дачников не дождешься. Зайдешь, изба та же и стол на том же месте, а угощают тебя только светской беседой о пустяках. (И я не сажаю к столу посетителей, нечем угостить.) У вепсов за столом — бесёда, о чем-нибудь жизненно-первостатейном. Дед Федор сказал:
— Знаешь, Глеб Александрович, дров бы Соболь дал, если бы я скандалил. А я скандалить-то, знаешь, не умею дак.
Зашел в сельсовет. В председательском кабинете сидел Николай Николаевич Доркичев, его избрали председателем на том самом сходе. Я сел к столу против председателя Алексеевского сельсовета, смотрел ему в лицо, пропеченное солнцем, с особо заметными на загаре бороздами морщин, в его добрые от старости, со слезинкой голубые глаза; он мой ровесник; я подумал, что наше с ним дело — не снопы молотить, а овины сторожить. Доркичев поделился со мною сомнением:
