— Каро, ты что, уснул? Не спи, сынок, а то тут солнце злое, не заметишь, как удар получишь, — говорит бригадир. — Машина и то под таким солнцем постоит, постоит и испортится, — Марухян оборачивается к шоферу и уверенно повторяет: — Как пить дать, испортится.
С лица парнишки-призывника исчезла беззаботная улыбка. Ему что-то хорошее захотелось сказать и Арма, и Баграту, и Каро... Всем-всем. Только вот слов подходящих не находилось. Он повесил голову и вдруг передернулся, как от стопки водки.
— Вы молодцы, — говорит он и смотрит на Арма, — если в райцентр случится поехать, выпьем...
— Знаешь, Каро, —Занан клюет носом, потом вдруг открывает глаза и продолжает прерванную историю: — Пришел к нам однажды высокий толстый человек. Большой!.. Мой отец покойный и говорит ему: вот камень, вот ты. А толстяк мучился, мучился, по́том обливался, а камня от земли не оторвал. Значит, с дурной мыслью пришел ты в мой дом. Так отец мой покойный сказал. Гостю. Говорит: ежели не кривит человек душой, камень для него поднять — пустяковое дело... А хороший был камень, тесаный, из стены дома Христа. Это я потом узнала. А дом Христа, знаешь, что такое? Монастырь. Монастырь домом Христа зовется. Когда Христос в Иерусалим ходил...
— Постой, старая, — прерывает ее Баграт. — Арма, был Христос или нет?
— Грешно, Баграт...
— Он тридцать три года жил, — отвечает Арма.
— А ты, Баграт...
— Постой, старая. Значит, был. А что помер рано?
— А кто не умирает, сынок? Мы, что ли, не умрем?
— Погоди, — Баграт сделал рукой останавливающий жест, и вдруг до него дошло, что в речь-то встрял Марухян. Баграт вспылил: — Ты что же, бригадир, себя с Христом равняешь?
— И он человеком был, из жизни ушел, и мы, время придет, уйдем.
— Я тебя спрашиваю, ты что, себя с Христом равняешь?
— А ты что опять меня хватаешь за рубаху?
— Тебя бы Христос спас от моих рук, да он помер!
— Христос не помер, — вмешивается Занан.
— Постой, старая. Ежели б Христос не помер, я бы с тобой, бригадир, счетов не сводил, оставил бы тебя Христу на суд. А раз уж помер Христос, я тебя всю жизнь за глотку держать буду, так и знай.
Нос Марухяна улыбался, — мол, говори, говори, — а глаза часто-часто моргали, словно он ими дышал.
— Слушай, — Баграт, отвернувшись, нашаривает под платком, в который был хлеб завернут, рабочие рукавицы, но Марухян-то знает, что слова к нему обращены, — иди-ка ты домой. Трудодень себе дома выпишешь, ляжешь на тахту, жене скажешь, чтоб кружку тана принесла, будешь попивать и писать — женщинам по полторы нормы, нам две, а прочим как захочется... Вот и вся твоя работа... Так что иди домой, нечего тебе на солнце печься.
