«Разве может случиться, что его не станет? — думала она. — Не станет этой смуглой кожи, этого единственного, неповторимо родного теплого запаха тела, этой родинки на шее?.. Нет, нет, это нервы!» — «Какие глупости: на войне — и нервы!» — оборвал другой голос. — «Нет, это нервы! — убеждала себя Наташа. — Все будет хорошо, все будет завтра хорошо».
Но она уже не верила этим словам. Тревога прочно засела внутри и коношилась, копошилась, не позволяя забыть о себе.
Виктор спал беспокойно, разбрасывал руки, стонал, тяжело и обиженно всхлипывал, как маленький ребенок. Сейчас он и казался Наташе слабым, беспомощным, маленьким ребенком, нуждающимся в ее заботах, ласке и любви.
Лес еще спал. Было тихо, сумрачно, сыро и зябко. В темно-зеленом парадном кителе, со всеми орденами на груди, в новенькой фуражке, подтянутый, властный Румянцев выключил фонарик. Щелкнула кнопка планшета, под целлулоид которого была засунута карта-десятикилометровка. Закрыли свои планшеты офицеры и старшина Летников.
— Приказ ясен?
Лейтенант Лимаренко — в кожаной на молниях куртке, чуб выбивается из-под шлема — шагнул вперед.
— Товарищ гвардии майор, разрешите идти первым!
— Разрешите, товарищ комбат! — два шага вперед сделали ротные Ежиков и Пастухов. За ними шагнул старшина Летников, и тут же два шага вперед сделали все танкисты. Из этой придвинувшейся к комбату шеренги вышел вперед старшина Братухин.
— Товарищ комбат, разрешите обратиться? Наш экипаж во главе с лейтенантом Ежиковым...
— Отставить! — Румянцев чуть приметно, одними глазами, улыбнулся. «Какие парни! Стоит сказать одно слово, и первым пойдет Валька Ежиков. Он умеет хорошо слушать и совсем не умеет говорить. Самый лучший мой ротный... Или Лимаренко, дорогой сорванец Сережка Лимаренко. Если у меня будет сын, я хочу, чтобы он стал таким же. А Гриша Пастухов? Или старшина Летников? «Николай — давай закурим», ласково подразнивает его Федя Братухин. Одно слово — и каждый из них пойдет первым и погибнет, потому что немцы сосредоточат на первом танке весь огонь. Дорогие мои парни!..»
Румянцев не сомневался в личном мужестве каждого из них. Но он — командир. Он сделает все, чтобы, погибая, не закрыть дорогу тем, кто идет позади. Он опытнее, он обязан думать обо всех... И потому он произнес громко, чтобы слышали все:
— Первым иду я. Ясно? Вот так, дорогие друзья мои. — Он хотел сказать что-то еще, непременно сказать на прощанье что-нибудь очень душевное, теплое, но, увидев, как Ежиков склонил голову, пряча лицо, подумал: «Как бы Валентин не заплакал...» И так и не сказав ничего, лихо, раскатисто, словно перед ним стоял целый корпус, скомандовал:
