Годы спустя, в субурской книжной лавке, мне попали в руки записки одного из участников аравийского похода Айлия Галла. Ни о змеях, ни о ладане, ни о берилловых дорогах — вообще о дорогах — там не было ни слова. Экспедиционный корпус, точно заколдованный, месяцами скитался в огненной каменистой пустыне. Зубастые арабы в бурнусах свергали со скальных гребней на маршевый строй нечеловеческие валуны. Золото и впрямь было не дороже воды, а выживших ожидала повальная моровая язва. Немногие, кому повезло вырваться в Египет, по обету снесли последнее на алтари, в уплату за избавление.
Но не стану судить старика в его предзакатном полубезумии. Истратив половину отпущенного существования на перпендикулярную лагерную мороку, удостоенный в итоге нищенского надела в чужой ему Испании и костлявой сыновней вдовы, чем еще мог он возместить себе невыносимую пустоту жизни в ее скудных сумерках? Когда мы коротали вечера за его невинной похвальбой, когда выбегали во двор, где он прокладывал мне в пыли призрачные маршруты своего победоносного войска, вера в этих собачьих муравьев и просвистанные сокровища распаляла его даже сильнее, чем развесившую уши аудиторию. Задним числом он положил себе иную жизнь, красочней и богаче настояшей нищенки, но и она тешила его недолго. Подученный кем-то из наших пастухов, мой младший брат, еще несмышленыш, поджег дом Вирия, пока тот предавался послеполуденному сну, по обыкновению покрыв лицо тряпицей от помойных мух. Хлипкое жилище занялось в мгновение ока. Невестка, по счастью, гостила у Юсты, пришла что-то выпросить, да и сам Вирий, хоть и очумел от потного сна, успел-таки выскочить наружу, но тотчас ринулся обратно — не за утварью, а спасти свои жалкие трофеи: меч, щербатый, как и его собственная челюсть, и прелые сапоги.
Хотя факты не подлежали спору, ни о каком иске говорить не приходилось, тем более что злополучная вдова, «полуторная», как ее безжалостно обозвали, осталась жить у нас, а больше родных у Вирия не объявилось. Пастуха, наскоро разобравшись, свели в эргастул, где он, кажется, был удавлен. Не помню, чтобы Гаию как-то особенно влетело за эту шалость, да ему и было-то всего семь лет. Вечером в день несчастья, рапортуя из Найвия, я сбился и понес жалобную чепуху, а отец в утешение, но как бы и не вполне мне, а кому-то дальнему, пробормотал, что все посеянное всходит, дурное скорее доброго, а полоть не нам.
Но я снова забегаю. Своя печаль чернее трех чужих. Рассказы ветерана, несмотря на мгновенный восторг, лишь усугубили боль моего заблудившегося ума. Вечерами на темнеющей тропе к дому буйные краски тропиков меркли, кругом клубился единственный и мнимый тусклый мир, с бегло очерченными, точно вспышки мрака, тополями на обочине, с ленивым тявканьем лис у курятника и ответным собачьим кашлем, с мерцающими проколами звезд, каплями неведомого света, в котором, наверное, плавал этот вечный ковчег ночи, где меня заточили. У калитки, в приступе слепой силы, я с мясом отдирал щеколду.
