– Сворачивай в бок! Бросьте трубки!.. Мы с порохом едем.
Мужики не сворачивают, трубок не бросают и едут прямо на транспорт. Все пьяные… Конвойный унтер-офицер побежал вперед, начал вырывать у мужиков трубки из зубов и кидать их в снег. Курильщики стали не давать трубки и подталкивать унтер-офицера. Вот тогда мой унтер-офицер Савельев и побежал за мной.
Сообразив, в чем дело, и видя перед собой толпу пьяных, я стал их уговаривать и успокаивать. Но им вообразилось с пьяных глаз что мы едем «порожнем» и что флаг наш – «простой красный лоскут», и они поэтому настоятельно требовали вознаграждение за вырванные у них трубки.
– Возы у тебя, ваше благородие, порожние, ничего в них нет! – кричал какой-то здоровенный мужчина без шапки, в разорванном и расстегнутом полушубке, с красными, словно кровью налившимися глазами.
– Если порожние, то возьми за задок сани и подними! – говорю ему.
Тот ухватил сани – и ни с места! – потому что в них лежало 30 пудов свинца, завернутого в рогоже. Снаружи с первого взгляда казалось действительно, что сани пустые. Все засмеялись…
В это время к нам подбежал сотский с бляхой на груди, – и мы уже вдвоем, изображая из себя «начальство», уговорили пьяных поезжан оставить нас в покое. Тут я немного простудился на морозе и едва-едва согрелся потом.
A под самым Тамбовом, на другой день утром, мороз достиг 30>опри резком восточном ветре, дувшем нам прямо в лицо, – и более половины людей в нашем транспорте поморозили себе носы, щеки и даже отчасти пальцы на руках. Сидеть в санях не было уже никакой возможности, так как ноги совсем стыли и деревенели, – и я поневоле должен был идти пешком вслед за своею кибиткой против ветра…
– Три скорей щёки, ваше благородие, отморозишь! – крикнул мне один из извозчиков, старик Платон.
– Да у меня руки закоченели, не могу, – ответил я.
Тогда Платон взял в пригоршню снегу, потом мою руку, живо оттер ее и согрел снегом; затем взял другую мою руку и проделал с нею ту же самую манипуляцию; а я уже, как только получил возможность владеть и шевелить пальцами, принялся оттирать себе щеки. Но это, однако, помогло делу лишь отчасти: щеки мои были все-таки уже отморожены немного, – так что в Тамбове пришлось прибегнуть к помощи гусиного сала и пластыря, и я долго потом ходил с следами Дедушки Мороза на щеках.
* * *
В то время продажа водки была в руках казны, которая сдавала право продажи откупщикам, извлекавшим отсюда громадные выгоды. На каждом кабаке красовался государственный герб – двуглавый орел; были особые сидельцы – или целовальники, как прозвал их народ, – ревизоры, подвальные, и пр.; но все это не мешало существованию корчемства, то есть тайной продажи водки, в особенности в глухих деревнях, где откупщики не находили почему-либо удобным или выгодным открывать форменный кабак, свой. И вот мне во время пути невольно довелось наблюдать это шинкарство. Приезжает, бывало, наш обоз в какую-нибудь небольшую деревню, где надо было остановиться и покормить лошадей; на дворе страшный мороз; заезжаем на постоялый двор, и первым делом мои извозчики и конвойные, как только входят в избу, спрашивают:
