От того вечера остались в моей памяти еще следующие обстоятельства. Едва только Шамиль вошел в гостиную и сел, как к нему подбежали дети хозяина, и он, улыбаясь, стал ласкать их и посадил к себе на колени. Оказалось, что Шамиль чрезвычайно любил детей и обладал особою способностью привязывать к себе сразу детские сердца. Затем я помню, что когда перешли в столовую, к чаю, то Шамиль, взяв одно яйцо и съев его, сказал, что красные яйца, которые подают на Пасху, гораздо вкуснее… Когда Грамов перевел это, то все улыбнулись, а Шамиль, заметив это, еще раз повторил свое мнение насчет особого вкуса крашеных яиц…
Прослушав несколько пьес, исполненных на фортепиано старшей дочерью хозяина, Шамиль стал прощаться, и мы все, мужчины-гости подошли к нему и стали откланиваться; он почему-то так крепко пожал всем нам руки, что у нас, как говорится, кости трещали, и мы долго потом расправляли пальцы на правых руках… Руновский объяснил эту странность тем обстоятельством, что у Шамиля открылись старые раны, полученные им при взятии русскими войсками известной башни в Гимрах, где был в это время убит первый имам Кавказа, Кази-Мулла[47], и что Шамиль поэтому стал очень нервен и странен…
Один лишь мюрид Хаджио нисколько не изменился за протекший год: он был также весел и беззаботен, объяснялся по-русски уже без переводчика и выучился даже танцевать кадриль, позволяя себе, однако, это удовольствие лишь в отсутствие своего повелителя. Любовные похождение этого красавца мюрида шли crescendo[48], и он имел теперь себе товарища в этих делах – в лице переводчика Грамова, который ему повсюду сопутствовал, разделяя с ним если не плоды побед, то опасности…
В пороховом погребе. – Поставщик подвод. – Инструкция. – Конвой и путь-дорога. – Постоялые дворы. – Метель. – Сближение с крестьянами. – Обозы и извозчики. – Рассказ извозчика на постоялом дворе
Странное и отчасти жуткое чувство испытал я, когда, наконец, получив предписание от начальника порохового парка приступить к приему, спустился в первый раз в пороховой погреб, где справа и слева стояли рядами новенькие бочонки, заключавшие в себе каждый по три пуда пороха. Смотритель склада предупредил меня, чтобы я, если имею при себе спички, оставил их вне погреба и, попросив затем надеть на ноги войлочные калоши, пригласил спуститься вниз. Так как в некоторых бочонках не хватало иногда нескольких фунтов до полного положенного по правилам веса (в 3 пуда), то из запасного бочонка досыпали недостающее количество фунтов, и затем бочонок закупоривался, обертывался рогожей и ставился в сторонку в уголок, для меня, собственно. Пороховая пыль при этом носилась в воздухе над тем местом, где шла работа, освещаемая лишь небольшим оконцем, вделанным вверху погреба, в его земляной крыше. Прием этот занял у меня весь день, который, как зимний был очень короткий. На другой день пришлось вновь ехать за город, в тот же парк за приемкою свинца, листонов, графита, потребного при вставке чашечек в пули, и это тоже заняло весь второй день. Затем начальник парка пригласил меня и нескольких моих товарищей по приему к себе и снабдил нас инструкциями и устными и печатными: как мы должны были ехать и оберегать этот опасный транспорт от всевозможных случайностей – от воровства, от огня и наводнения, от случайностей дождя и пр. Тут же мы увидели у полковника какого-то подрядчика-купца, калужанина, который должен был поставить нам подводы под кладь и условиться с нами о времени нагрузки транспортов и их выступлении в путь, который был не ближний, так, например, мне до Чембара предстояло проехать почти тысячу верст (а во вторую командировку, до Кузнецка Саратовской губернии много более).
