— Жить мне осталось не больше пяти лет, — говорил Важа. — Когда мне исполнится тридцать, я либо умру, либо застрелюсь, либо сопьюсь. Я предчувствую, что за тем пределом у меня не останется ни энергии, ни жизненных сил. Поэтому до тридцати я должен успеть все, успеть выложиться целиком, чтобы имя мое осталось. Потом уже или сил не хватит или что-нибудь приключится. Я это ясно предчувствую…
Голос его звучал как-то особенно печально. Никогда не видел я его в таком настроении, и все-таки мне не верилось, что он искренен, даже в эту минуту чепуху городит от нечего делать, подумал я. Мне трудно было представить, как может молодой, полный жизни человек ограничивать свое существование столь малым сроком. Все вокруг было объято сном и тишиной, на проселочной дороге нас облаяли собаки. Словно тени, долго плутали мы во тьме, насилу разыскав свой дом. Утром, когда мы проснулись, дождь все еще лил. Мы лежали и, помнится, о многом переговорили друг с другом. Потом пешком отправились в Тбилиси. Стоял конец апреля. Воздух был прохладен и чист. Из травы высовывали головки маки и ромашки. В сторону Коджори плыл молочный туман, стлался по горам, словно посиневшим от холода. Мы зашли в пантеон. На длинной скамье у могилы Бараташвили сидели две старушки и распевали псалмы. Если не ошибаюсь, была пасха. Потом я забыл этот день и не вспоминал слова Важа, его тогдашнее настроение, пока год спустя Каха не рассказал мне, что перед тем как отправиться в горы, Важа и с ним заводил тот же странный разговор.
— Я чувствую, что скоро умру, — говорил он ему, — и очень боюсь смерти, но не хочу, чтобы случилось иначе, потому что тогда выходит, будто у меня нет чутья, интуиции и все, что я чувствовал, думал и делал, было ошибкой…
В этих словах звучит невыразимая обреченность, фантастический вызов судьбе, и я до сих пор не пойму, как подобное настроение могло возникнуть у человека от мира сего.
Через два месяца Важа и в самом деле погиб в горах. Собираясь в экспедицию, он был весел, как обычно, и, пожалуй, беспечен, но выказывал странную заботу о близких, словно предчувствуя, что уже не вернется к ним, хотя в глубине души, наверно, не верил в такой исход, но на всякий случай предупреждал друзей, как поступить, если с ним что-то случится. Знай он определенно, что погибнет, он бы, разумеется, отказался от восхождения, но интуиции невозможно довериться именно потому, что она ни на что конкретное, за что можно ухватиться, — ни на знания, ни на опыт не опирается, и мы находимся в полном неведении — оправдается наше предчувствие или нет. Ведь очень часто то, чего мы ждали, не случается.
