Да, она говорила по-латыни, я ее понимал, вспоминая из катехизиса и что-то из того, что еще держалось в памяти после учения в университете.
А Гартус… Он, всегда самоуверенно громкий, сейчас спрашивал таким тихим голосом, каким иногда спрашивают, когда силятся что-то вспомнить сами, показалось даже, что он, Гартус, слабеет сейчас в этом своем усилии — вдруг, и правда, присел на корточки…
— Откуда… вы пришли?
— A terra Britannica. Ibi sacrifico sacrificium justitiae, qua nimis peccavi, cogitatione, verbo et opere. Mea maxima culpa.[6]
— Какой ваш грех?
…И как же вдруг покраснело лицо женщины!
— Cogitatione, verbo et opere. De viro ex me filius natus est.[7]
…Я смотрел то на эту женщину (можете себе представить — как я на нее смотрел!), то на Гартуса (тот было начал готовить опий, но зна́ком попросил об этом меня).
Да, вижу как сейчас… Он, желто-синий, на корточках, опираясь рукой о пол, смотрит снизу вверх, на черных волнах его волос играют блики от нервного, под иглой с опием, лампового пламени. Она… Нет, вовсе она не Эфир, эта незнакомая, чужая нам женщина. Не Эфир?.. Ведь явно было по всему, хотя бы и по этой ее позе (закинув руки за голову, а потому — подавшись телом вперед — какая поза женщины может быть обольстительнее!), она говорила как монахиня, речь ее была строгой. А телом… Телом своим говорила она сейчас о той жизни, какой когда-то была опалена.
Вот и голос ее возвысился, зазвучал прежней страстью…
Безумные всклики безумной любви!
…Поддеть опия, подождать, когда на огне лампы зашипит на кончике иглы, опустить горячую каплю в трубку — все это я проделал механически, оглушенный тем, что слышал сейчас и видел.
Но вот опять… Опять речь ее успокоилась, зазвучала медленно, нараспев. Торжественный напев латинских слов! Будто в храме.
И стало ясно, что та женщина, которая стояла теперь перед нами — блудница и монахиня одновременно! — была союзницей древних сил, гордых своим умом магов, и, раскаявшаяся, теперь — их противницей.
Правда, тогда все эти судорожные фразы еще не имели для меня того смысла, который, может быть, и не совсем правильно, я придаю им теперь: «…Другие звезды! Другая луна… Царство теней в серебристом молчании… Пустой Космос… Безверие бесконечности… Консилиум неверующих, совокупляющихся в монастыре…. От ума — к спазмам оргазма… Кастраты! Кастраты Адамова семени!..»
Явно, что говорила она об одном из пап. Всем известном… Наместник Бога на земле погряз в гордыне ума и наслаждении тела. Но… Вдруг — отринул! Отринул свое безверие.
