Карлсон развёл руками.
– А зачем мы тогда тебя прятали? Может, выложишь своё свежее фото в Сеть и адрес, где искать, подпишешь?
Когда все снова уселись по местам, Доротея предложила свой вариант первая:
– Хочу сказать, что новое лицо идёт тебе гораздо больше прежнего. Ты похож на молодого Давида, как его изваял Микеланджело. Может, Давид?
Максима кольнуло её высказывание по поводу его настоящего, природного лица, но потом он понял, что она абсолютно права. Раньше он никогда не обольщался по поводу своей внешней привлекательности, а теперь стал невольно заглядываться на своё отражение в зеркале… Так что в словах Мулатки, пожалуй, было больше приятного, нежели обидного; ведь жить-то ему теперь с этим лицом. Ещё подумал о том, а не является ли красота Доры результатом подобной операции… Он хмыкнул, но понял, что говорить этого не стоит. Сказал другое:
– Молодого Давида… Как будто кому-то могло прийти в голову изображать его в старости…
– А что тебя удивляет? – вмешался Евген. – Есть множество портретов и бюстов зрелого Давида. Или ты не в курсе, что убийство Голиафа – это не единственное его деяние, оставшиеся в истории?
– Нет. А что он ещё сделал?
– Много чего… Для начала – он был тем самым царём Иудеи, при котором, по некоторым сведениям, казнили Христа…
– Стой, стой, Евген! Сейчас не об этом. Если Даниэль захочет, потом прочитаешь ему лекцию, – перебил его Карлсон. – Давид – плохой псевдоним, Давид-Даниэль… Какая разница?
– Может, Хари́в Красный Соус? – предложил Силен.
Карлсон досадливо мотнул головой.
– Не прилипнет такое прозвище. Что он, индеец, что ли?
Наступила пауза.
И тут Борис Ефимович, довольно удачно подражая голосу персонажа из старинного мультика, обратился к новичку:
– Малыш, а ну-ка передай мне вон ту плюшку!
Даниэль машинально повиновался.
– Отлично! – воскликнула Дора. – У каждого Карлсона должен быть свой Малыш, как папа Карло у Буратино или у Робинзона Пятница.
Ещё пару месяцев Одинцов-Альтман отходил от пережитого. Первое время призрак его одноклассника и адвоката Сергея Якушева с остановившимся взглядом и чёрной дыркой во лбу являлся Максиму не только в темноте, но иногда и при ярком свете.
Страх… вернее даже не страх, а мысль, что его, неплохого в общем человека, точно ничем не заслужившего смерти, могли убить, делало пребывание в этом мире весьма неуютным и дисгармоничным. К тому же он понимал: то, что профессор ни разу не попал в него – это всего лишь случайность. И это понимание добавляло отвратительное чувство хрупкости и беззащитности.
