…Их познакомил Александр Квятковский весной прошлого года на студенческой сходке. Андрей уже знал о Кибальчиче от Дейча и других киевских товарищей. Слушая Дейча в Одессе, в подвальном погребке на Дерибасовской, где подавали кислое удельное вино, Желябов представлял себе фанатика науки, решившего отдать свои знания революции.
Такого человека и ожидал встретить Андрей на вечернике у Квятковского, который в ту пору возглавлял дезорганизаторскую группу «З-емли и воли».
Встреча не была разочарованием, скорее полной неожиданностью. В многокомнатной квартире, где было полно нараду, где шумели, пили и ели, курили, произносили длинные шумные речи, где курсистка с розовыми пятнами на щеках, поднятая на стол сильными руками, читала трибунным голосом с истерическими нотками некрасовское «Выдь на Волгу, чей стон раздается?» — в этой несерьезной лихорадочной обстановке всеобщего подъема и веселья Николай Кибальчич выглядел инородным телом. Он одиноко стоял у книжного шкафа, погруженный в чтение толстого тома, и казалось, все окружающее не существовало для него.
Александр Квятковский подвел Андрея, тихо представил.
Кибальчич прервал чтение, поднял голову, и Желябов встретил спокойный, изучающий взгляд. Во взгляде была твердость.
Николай Кибальчич улыбнулся, и только тут Андрей словно впервые увидел его лицо — до этого все внимание невольно было сосредоточено на глазах: лицо, болезненно-белое, как бы с застывшими чертами, высокий лоб, борода. Каштановые волосы зачесаны назад. Он закрыл книгу, поставил ее на полку (на золоченом корешке значилось: «Лессинг. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии»), и Андрей заметил, что движения Николая Ивановича изящны, точны и — вот странно! — медлительны.
— Где мы поговорим? — повернулся Кибальчич к Квятковскому.
— Идемте. — Александр повел их через шумные прокуренные комнаты, мимо столов, уставленных закусками, мимо молодых возбужденных лиц, сквозь смех, девичьи улыбки, громкие голоса.
Они оказались в маленьком кабинете с мягкими удобными креслами. Александр Квятковский ушел и тут же вернулся с подносом, на котором стояли темная бутылка и три высоких бокала.
— Здесь можно без всякого стеснения, — сказал Квятковский.
Несколько мгновений молчали. Кибальчич сел в кресло, положив руки на подлокотники, и Андрей невольно отметил белизну, болезненную белизну его рук; длинные пальцы были изъедены кислотами. И Желябов тогда подумал, вернее, почувствовал, что в этих белых руках сосредоточены сила, уверенность, умение спокойно и углубленно работать.
