В 1940 году увидел свет последний сборник рассказов Геллери. В нем доминировало ощущение надвигающегося кошмара, катастрофы. «Сказки» этого периода наиболее мрачны. Пример тому — новелла «Филипович и исполин», в которой на секунду возникшее у «маленького человека» ощущение равновесия рушится под воздействием совершенно нелепого и абсурдного эпизода. И особенно — «Молния и вечерний пожар» — новелла, давшая название сборнику. Молния влетает в комнату и оказывается страшным предзнаменованием. Рассказ кончается словами: «А на следующий день началась война». С другой стороны, в этом же сборнике есть и очень светлые, лирические зарисовки, воспоминания о юности («Юноша и осел» и др.), очевидно, как некий противовес мрачным предчувствиям.
В «Истории одного самолюбия» есть такие слова: «Я пережил войну… Контрреволюцию. Большее потрясение, чем смерть, меня уже не ожидает». Геллери ошибся, ему предстояло еще одно, самое тяжкое испытание. С 1940 по 1945 год он отбывал одну трудовую повинность за другой, был почти полностью лишен возможности писать. В 1945 году его отправили в концлагерь. Геллери умер тридцатидевятилетним, не дожив одного дня до окончания воины. Рассказ «Горький свет», написанный им перед отправкой в фашистские застенки, кончается словами: «Жить! — И я почувствовал, что это и есть мой истинный голос и истинное мое желание — ныне, присно и во веки веков».
Эта мысль — лейтмотив всего творчества Андора Эндре Геллери.
В. Белоусова
Отец сразу сдал. До сих пор он держался прямо и ни на что не жаловался. Но вчера вечером раскашлялся: — Вот уж и легкие у меня не те, что прежде. — Проходя под лампой, он взглянул на свет и закрыл глаза: — Зрение тоже слабеет. — А когда ложился спать, проговорил: — Надо бы подложить подушку под поясницу, а то побаливает. — Я слышал эти его слова. Кусок у меня встал поперек горла, лицо в свете лампы сделалось изжелта-бледным.
Отец, лежа в постели, подозвал к себе мать:
— Никудышный я стал. Чувствую, меня всего скрючило, а тут, — он указал на свой лоб, — слишком много теперь забывается.
Мать горестно прослезилась и посмотрела на меня.
Сердце мое стиснуло страхом, а рука замерла на полпути, хотя меня отвлекли в тот момент, когда на тарелке остались самые лакомые кусочки. Отец выглядел совсем слабым, одряхлевшим, усыхал прямо на глазах, и ему, бедняге, словно бы доставляло удовольствие выказывать себя измученным и хилым.
— Сам видишь, мой земной труд окончен. С завтрашнего дня заступай на мое место.
