Два дня я не был у Марии — ходил по городу в поисках работы, но так и не нашел, и голод терзал меня. А она во время нашего последнего свидания шепнула мне:
— Пожалуй, когда мы теперь снова увидимся, ребенок уже народится…
Я оторопело уставился на нее, и тут у меня сорвалось с языка:
— Ох, лучше бы ему умереть!
И вот я стою под окном комнаты для прислуги. Жаль, что нет у меня флейты; завел бы я песнь во славу Солнца — какую только мог бы сплести из золотистых лучей и вознести к небесным высотам… А впрочем, лучше бы свистнуть заливисто и резко: выглянула бы из окошка моя бедная страдалица, увидала бы меня, и слезы ее оросили бы мое лицо. Два дня мы с ней не встречались.
Избавить бы ее от холопской доли, уложить в белоснежную постель, где она и разрешилась бы от бремени, да не в одиночку, а с помощью повитухи… Ну, и мне не помешало бы заделаться добропорядочным гражданином и зарабатывать на хлеб насущный, а не околачиваться под окошком, затянув пояс потуже… Правда, младенцу пропитание обеспечено, уж я-то знаю: не напрасно покрывал поцелуями грудь матери… Но Марию отсюда как пить дать выставят с новорожденным на руках да вдобавок заклеймят последними словами.
Негоже девице рожать детей! Замужней женщиной ей не стать: мебели у нас — и мышиную нору не обставить, перо на подушки и то пришлось бы у птиц воровать, а младенца взамен колыбели в яичной скорлупке баюкать…
Утро пролетело мимо, утонув в колокольном перезвоне, а я все стою, задрав голову и уставясь на окошко… Оп-ля! — окно открывается, но сердце мое внезапно холодеет, когда сверху на бечевке повисает в воздухе и начинает спускаться ко мне какой-то черный ящичек. Это коробка из-под кускового сахара. Вот она зависает прямо передо мною, а я не вопрошаю окриком — эгей, кто, мол, это шлет мне посылку и что в ней такое, — и не хватаю ее в руки, а стою, каменея, и смотрю, как, свободно подвешенная, начинает вращаться эта странная коробка. Веревочная петля стягивается и сминает картонные ребра.
— Да оставь ты в покое веревку! — с досадой восклицаю я.
Картонная коробка перестала вращаться, окошко наверху захлопнулось, я разглядел лишь руки, державшие бечевку. Но на крышке коробки резко белеет наклеенный клочок бумаги с надписью вкривь и вкось: «Я родила ночью и сразу же задушила его. Не стала дожидаться, пока он заплачет. Не уходи, я сейчас спущусь. Мария».
Чуть погодя, выходит и ока — сама не своя. Я склоняюсь к ней.
— Ты что, рехнулась?
