— Мам, а мам, ты говорила, идет черт с рогами, с горячими пирогами, а пришел Гоша Хуцан. И никаких пирогов горячих не принес. Ты пошто наврала-то?
Мать на такие Ванюшкины слова лишь качнула головой и невесело улыбнулась:
— Верно что, черт с рогами… — согласилась, но тут же погрозила пальцем. — Мотри-и-и у меня, ботало осиново, на улке не сболтни, а то Гоша с Груней услышат, будут тебе и пироги, и шаньги. Скажут ишо, мать с отцом подучили.
— Ишь, и дите неразумное, а чо выговариват, — бабушка Маланья ласково и согласно глянула на внука.— Немытик он и есть, и боле никто. Хуцан вот ишо, прости Господи… — старуха привычно осенила себя мелким крестом, вознеся слезливый взгляд к божнице.
Обидная кличка примазалась к Гоше еще в парнях, приварилась, будто смола, какой блудням-девкам воротья мажут, чтоб неповадно было хвостом трясти; и так уличное прозвище приросло и въелось, что и ножом-косарём не отскоблить, отчего иные деревенские, особо приезжие, и про фамилию-то его, Рыжаков, ведом не ведали, — Хуцан да Хуцан, хотя говорилось это, конечно, позаочь, в глаза же: Георгий Силыч. С Хуцаном тягаться, что осиное гнездо зорить, себе дороже будет.
Хуцанами в деревне на бурятский лад звали баранов, нелегчаных, оставленных при мужичьем достоинстве, чтобы мастерили отаре приплод, покрывая баранух-ярок; недаром и приговорка такая шаталась по деревне: парочка — хуцан да ярочка.
Случилось то еще при старопрежней, царской власти, когда Краснобаевы жили в уездном селе Укыр; это уж потом, когда Укыр чах и в Еравнинское аймачное село выбился Сосново-Озёрск, семейство туда и перекочевало. Так вот, зеленым удальцом, чтобы потешить девок, переметнулся Гоша в Краснобаевский загон, прыгнул с хмельного дуру на овцу-ярочку, с горя и страха заблеявшую таким утробным, истошным ором, что у девок по мягким спинам побежал мороз, и девки заревели в голос, чтоб не галился над овцой. Но Гоша, раздухаренный, уселся половчее, схватил барануху за уши, как за поводья, и поехал, волочась ногами по унавоженному, ископытенному двору; запотряхивал бравыми, смоляными кудерьками, запонукивал, чмокая губами и хлопая коленями по раздутому бараньему брюху, словно и не тихая скотинка волочила его, а нес в заполошном намете халюный конь. Отойдя от первого испуга, девки облокотились на прясла и, костеря дурня, вроде против воли посмеивались, глядючи, как потешает их Гошка-гармонист; а барануха, одуревшая, изойдя в крике, уже с хрипом и сипом тащила Гошку по двору, и шарахались из угла в угол серой волной сбитые в кучу, испуганные овцы.
