— Да что же вы мне, ребятки, жизни-то никакой не даете?! — взмолился старик, не сопротивляясь, но еще придерживая сидорок за лямку. — Уж больше вам негде собирать, ли чо ли!?
— Ты у меня еще поговори, поговори! — ершистый пихнул кулаком в старикову грудь, и Гоша упал.
— Вы что творите, идолы?! — Иван кинулся старику на подмогу. — Я вам счас, мля… салаги-то загну, бичары!
Бродяги опешили, но как узрели перед собой крутоплечего, отчаянного парня, попустились бутылками, и, ворча, огрызаясь, словно голодные шакалы, побрели от старика, а тот, снова умостив сидорок на спине, низко поклонился Ивану:
— Спаси тя Бог, сыночек. Выручил, милок… Ишь сколь варначья-то развелось, никакого житья от их нету. Демохратия, леший ее побери… Да уж я бы и так отдал, а он, вишь, сразу в драку полез… Но спасибо тебе, сыночек, дай тебе Бог здоровья.
Старик перекрестил доброго паренька и пошоркал было в глухую арку гостиного двора, но тут Иван спросил:
— Дядя Гоша?.. Рыжаков?..
Старик обернулся, и, вроде не признавая земляка и сродника, вглядывался через настороженный прищур, но когда Иван назвал своего отца Петра Калистратыча Краснобаева, с которым Гоша выпил озеро вина, стариковы глаза вдруг оттеплили, и он признался:
— А ить я тебя сходу признал, Ванюха. Чую наш поговор… Да открываться не стал. Думаю, чего буду вязаться. А вдруг ишо и побрезгует…
— Да нет, почему… — замялся Иван.
— Ну, и ладно… Как мамка-то поживат?
— Да ничего пока, жива-здорова. Я только что от нее, из Хабаровска. У сестер живет…
— Слыхал я от Варушы Сёмкиной про мамку твою. И про тятьку слыхал, что помер, Царство ему Небесно… Мало, бедный, пожил. Водочка всё, язви ее в душу…
Иван давно уже схоронил Гошу Хуцана в своей памяти и стал забывать, а тут на тебе, будто не из каторги, — с того света вернулся.
— А вы давно были в Сосново-Озёрске?
— А я там и не был с той поры… — думая о своем, рассеянно отозвался старик, потом хотел что-то прибавить, но лишь досадливо махнул рукой. — Чо уж старую солому ворошить, коль сгнила?! Ты, милый мой, погоди тут, а я живой ногой забегу, а потом уж ко мне. Там и покалякаем по-стариковски… — улыбнулся увядшими, синеватыми губами, посветлел смельчавшим лицом, спеченным картошкой в уголье и золе жаркого, а теперь угасшего костровища. Иван еще раз диву дался: эко спалила жизнь мужика. — Ты шарамыжников-то пужнул, учуял я: нашенский, однако, еравнинский… поговор-то куда спрячешь. А в лицо-то не сразу признал — совсем, паря, свет из глаз выкатился, ослеп, можно сказать… Да тебя с бородой-то и не признать, вылитый дед Калистрат… Ну, ладно, погоди маленько, а я уж мухой, одна нога тут, друга там…
