Самуилыч оказался на диво живуч: три дня валялся в больнице без памяти, а потом очухался, и уж врачебные светилы в городе не то что на ноги поставили мужика, но, кажется, сладили покрепче прежнего. Вроде, искупался в мертвой да живой воде и обернулся добрым молодцем, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Все, как на собаке, заросло. Но Гоше от того было ни холодно, ни жарко, — срок припаяли ладный, ни годочка не скостили.
Петр Краснобаев, которого вызывали в городской нарсуд свидетелем, поведал домочадцам, что Гоша, не запираясь, добросердечно признал вину: мол, сперва браво толковали… все же братка по отцову кореню… но слово за слово, и Гоша сгоряча и спьяну хвать сырую листвяничную горбылину, что сунулась под руку, и навернул своего братку по плешивой голове. Но, дескать, Самуилыч первый начал, первый оскорбил Гошу, а Хуцан за словом в карман не полез, обозвал его жидом хитрозадым, а уж потом и горбылиной отпотчевал. В нарсуде, — смехом припомнил Петр, — сродник Самуилыча, шибко нервный мужик, орал припадочно: «Антисемит проклятый!.. Огнем надо выжигать гниду черносотенную!..» Но ор случился потом, на суде, а во дворе трактира все завершилось так: когда Самулыч с криком упал …наяривало «Черноморское танго», и застольщики крик не слыхали… Гоша, ошалев от страха, думая, что насмерть захлеснул родича, быстро уволок его в разоренную колокольню и бросил на мусорной куче. А сам ударился в бега, но, говорят, присмотрел его Хитрый Митрий и донес милиции, вот Гошу и взяли подле деревенской поскотины.
Накрутили ему на полную катушку — семерик, и угнали туда, где такие же отвержи кормили вшей по баракам; а через год Варуша Сёмкина, не успевшая и пожить мужней женкой, услыхала от неведомого сидельца, отпущенного на волю, будто приказал земляк долго жить, — то ли руки на себя наложил с горя и стыда, то ли жиганьё лагерное подпихнуло на тот свет, но так или иначе, вроде бы, замкнулся Гошин жизненный круг на колокольне, что лепилась когда-то к сельской церкви.
Но почему именно в колокольню Гоша втащил Самуилыча? — спрашивал себя Иван Краснобаев, чуя в этом зловещий смысл.— Но, может, и нет здесь никакой связи с тем, что Гоша, тогда еще молодой, но ранний, под верхвенством покойного Самуила Лейбмана, отца Исая, вслед за укырской церковью, своротил купола и с этой, обращенной в трактир, где пировал торговый люд. Лишь колокольня чудом выжила. Ладились и ее разобрать, но тут Самуила Лейбмана, пережившего царскую каторгу, угнали в сталинские лагеря, а потом стало и вовсе не до колокольни, — война. После победы от мужиков отсталось полторы колеки, некому было рушить колокольню. А как народ одыбал и Никита Хрущев, посмертно облаяв Сталина, помянув ленинских большевиков, со свежей силой обрушился на церковное мракобесие, тут и у районного начальства зачесались руки на колокольню, торчащую позорищем посреди села. И своротили бы, да то ли не скумекав с которого бока ее ломать, чтобы не потревожить примыкающий к ней трактир, то ли от технической скудости и немощи, то ли еще по какой причине, но опять не дотянулись руки до несчастной колокольни. И сломали ее лишь к середине восьмидесятых… вместе с трактиром, который от таянья вечной мерзлоты треснул посередине и стал разваливаться на два ломтя.
