Ванюшку уманила ягода на край поляны, ближе к сосновому бору, а когда услышал пронзительный, истошный Катин крик, бросился, не помня себя к балагану, откуда рвались приглушенные вопли.
Тогда, малым недоросточком, не мог постигнуть скудным разумением, что же деялось в покосном балагане; хотя, смалу живя подле рогатой животины, которая, бывало, крывалась и на глазах парнишки, он смутно догадывался о том, что творится. Но, перво-наперво, чуял с ошеломляющим страхом и болью, что над сестреницей творят страшное, что, может, приезжий дядька хочет ее прибить. Вначале испуганно и немо, во все глаза смотрел, сунув голову в балаганный лаз, как Гоша, багровый, с остекляневшими глазами, что-то сипло наговаривая, о чем-то умоляя, пригребал под себя Катю, уже и не вопящую, безмолвную, воротящую от жадных Гошиных губ свое бледное лицо, с маятно выкаченными и обмершими глазами. Потом она скрылась за широкой, заголившейся спиной, и Ванюшка, опомнившись, с криком залетел в балаган, схватил подвернувшийся под руку ирниковый прут и стал хлестать по голой спине… Да вот беда, слабы ручонки, и мужик не учуял комариных укусов ирникового прута. А тут диковатый вопль выплеснул его из балагана…
Потом Гоша курил возле балагана папиросу за папиросой и, оборачиваясь к балаганному лазу, уговаривал плачущую Катю, пока, наконец, та не стихла. На обратном пути опять каялся перед девушкой.
— Ну, Катя, прости старого дурака. Попутал бес… Прости… И скажи парнишке, чтоб языком не трепал. Мы же договорились… Договорились?.. Так-то оно всем будет лучше. И тебе…
Катя, словно онемелая и окаменелая, шла молча, шатко и неверно; но возле лесничьего дома все же попросила Ванюшку со слезами, чтоб никому не говорил то, что видел.
— Во-во, — поддакнул Гоша, — мы же играли, а ты, парень, испугался.
— Не скажешь никому, Ваня?
Парнишонок, отойдя от испуга, согласно покивал Кате головой, подумав про себя: может, есть на белом свете и такие игры, в которые он еще не умеет играть.
Долгие зимы и лета, много виденного-перевиденного, пережитого легли на тот летний день… сестреница обзавелась семьей, жила с мужиком в ладу; Гоша Хуцан сгинул с глаз… но жуткое, постыдное, с годами уже понятое видение, въелось в Иванову память навек; и в юности, стоило ему припомнить тот случай, как начинала колотить дрожь, и казалось, встреться ему в этот лихой час Гоша Хуцан, попадись с глазу на глаз, он бы, наверно, придушил его, как бешенную собаку. Так уж он парнишкой любил сестреницу Катю, так уж она жалела его. Призабытая в детстве, обида доставала в юности, словно и не Катя из померкшего малолетства, а его нынешняя… воображенная, конечно… возлюбленная лада билась, придавленная сопящим Гошей Хуцаном, рвалась лебедушкой из когтей ястребинных, а Иван не мог выручить ее.
