Бабушка Маланья, припомнив Анфиногена-старовера, укрыла глаза и, словно ранешняя плачея, горестно запричитала:
Послухайте словеса наши старинные,
Заприметьте того малы недоросточки!
Уж как это сине морюшко сбушуется,
На синем море волна да порасходится…
Вси изменятся пустыни богомольные,
Разорятся вси часовенки спасенные!..
— Так Анфиноген начитывал… За Христа Бога и головушку сложил.
Поминала бабушка Маланья порушенную Спасову церковь за год до смерти, когда уже лежала под меркнущими образами и смиренно поглядывала в мохово, — на могилки, знать. Некому было, горемышную, соборовать, исповедать, причащать, — лишь нашептанные Боговы слова замерли на стыло осиневших губах да слезы покаянные росно засветились в глубоких, сумрачных глазницах.
Строили церковь в уездном селе Укыр не один год, порушили в считанные дни, — ломать, не строить; и Ванюшка, спустя долгие годы, жалел и бабку Маланью, и мать, и старых земляков, коим негде было отвести душеньку от тоски и теми, на любовь душу наладить и земное терпение, потому что вместе с уездной разорили церкви и в волостном селе Погромна и в Сосново-Озерске; благо, что хоть иконы выжили по избам, и это оберегало от последней предсмертной кручины. Жалел Иван и мужиков, кои лепили церкву в охотку и радость,— робили и верили, что оставляют по себе в наземном мире доброе и вечное поминание… лишний грех закоростится, отсохнет и падет с души… отчего будет легче им в бесплотном царстве, где их настуженные грехом души отогреются, оттеплят в ласковом земном помине, как на вешнем солнопеке. И жалко было Ивану, что ничего эдакого украсного, на вечное душевное благо и поглядение, в деревнях не убереглось и сызнова не рождалось.
Избы в приозерной степи рубили хоть и осанистые, из кондового листвяка, но прижатые к земле, смахивающие на бурятские юрты, и сроду не заводили березовых, черемушных палисадов. А когда после войны в Сосново-Озерске — аймачном селе, что верст на пять обогнуло Сосновское озеро, — расторопные хозяева наперегонки рубили сосновые хоромины, истосковавшись после кровавой бойни, после сырых и вшивых землянок по мирному делу и вольному жилью, то, все одно, с резными наличниками, карнизами, причелинами и полотенцами шибко не мудрили, даже охлупеня с коньком солноликим, и того не возносили на крыши, — затейливые древодельцы одряхлели, а у колхозных мужиков руки, что крюки, росли из зада, вот и пало с корявых дланей древесное рукомесло. Опять же сказать, дурковато и горько гляделся бы матерый, лиственничный охлупень на хрусткой, скучно-серой шиферной крыше; да и век такой накатил, — не до красы, всё бегом, на поспех… на посмех.
