Бабка Маланья поминала Варуше Семкиной, а Ваеюшка подслушивал:
— Мой, Царствие ему Небесное, о ту пору ямщичал в Поперечной, а я тут одна маялась. А ребятишек орава, мал-мала меньше. И вот, бывало, по осени картоху роешь… А садили ее прорву: и себе, и скотине. Ну, копаешь… копаешь, а под вечер из остатней моченьки выбьешься, спина онемеет. Не согнуться, не разогнуться. Потом, это, разогнешься с горем пополам да и проклянешь свою долю горемышную… Мол, пропади она пропадом эта картошка, глаза б на нее не глядели. Да будь она проклята жизнь такая… И вдруг глянешь невзначай на церковные маковки… Церковь на яру стояла, подле озера. Со всех краев видно, как на Божией ладошке… Перекрестишься троекратно. И такой стыд окатит, что жизнь свою кляла. Похуже нашего жили… Помолишься Боженьке, поклоны сотворишь, и вроде поясница отпустит, и на душе легше…
Старуха, высмотрев Спасов храм намокшими, гаснущими очами, углядев его в наплывшем из далекого далека синеватом мираже, осенила себя крестом и с печальным вздохом колыхнулась всей своей разбухшей от водянки плотью.
— Смоет, бара, нечистое да недоброе, адали ключевой бочажной водицей, и откуль силы возьмутся — опять за работушку. И уж работушка вроде у охотку… Так от…
Старуха замолчала — иссякло видение, но тут же и другое прихлынуло.
— А мой Калистрат, покойничек, Царство Небесно, уж на что супротив нонешнего годом да родом выпивал, а и то поминал… В парнях, говорит, дело вышло… На Троицу упился в стельку, хоть выжимай… Лежа покачивало. Залил шары бесстыжие, да на развезях по селу и волочился. Да ишо и песню забазлал… срамную. Шел, это значит, шел, да осклизнулся и рожей-то прямо в лужу и угодил. Эко браво… Но, потом, с грехом пополам на карачки поднялся, огляделся… И пала церковь на глаза. И вроде отрезвел… И так на душе тошнехонько стало, со стыда бы сгорел. Хоть глаза завяжи да в омут бежи. Стыд-срам… Но повалил домой, как собака битая. А уж зарок дал лишний раз винцом рот поганить… А домой, говорит, прихожу, а дома тятька с вожжами поджидат. Уже проведал… Вожжами-то отпотчевал, так шкуру выделал — всю жись помнил…
Припомнив своего богоданного Калистрата, бабушка Маланья улыбнулась, глаза ее на малое время повеселели, проплыло в них дальнее, девье, но тут же и пригасло в темени лет.
— А уж как у заутреню, бывалочи, звонят, — прямо скрозь тебя звон прокатится, и запоет душа: слава Те, Господи!.. и свечка у душе зажгется. Светый праздничек… Бывало, на Пасху зазвонят, черти гроздьями летят с колокольни. А с такой вышины сверзиться… вусмерть захлеснешься… А какая церква была!.. — лебедь белая, не церковь… О, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! — старуха слезливо перекрестилась.— Стояла же, дак нет, своротили, фармазоны, супостаты, — мешала им. Гоша все Хуцан, бома его забери… А как кресты сбили, пали они на земь, да так и ушли в землю с концами, не могли достать… Верно Рыжаков Анфиноген толковал, что анчихристы церкви будут ломать, как чуял загодя…
