Бабушке Маланье чесалось высказать ему сгоряча: да какой к лешему твой тятя семейское отродье, коль еще в парнях шатнулся от родовы, да и та отбилась от коренной семейщины, в скрытники пошла; а потом, опять же молвить, и какой он тебе тятька, ежели мамка тебя, Хуцана, прижила от проезжего молодца, — хотела это старуха выговорить в сердцах, но, видимо, посовестилась, придержала язык за зубами.
— А тятькиных братовьев, этих скрытников клятых… Ипата с Харитоном… за хохол да рылом об стол. Все-ех к стенке поставил мой…— он чуть было не ляпнул: тятя, но поправился — комиссар Самуил Моисеич.
— А почо отца-то ихнего забрали, Анфиногена старого? Чо он вам худого содеял, свята душа на костылях…
— Свят да больно лохмат. Народ булгачил…
— Деда своего, Хуцан, не пожалел…
— Да-а… — скривился Гошка, — я их родову сроду за родню не почитал… Дед Анфиноген-то был ишо та птица… Громше всех ревел про анчихриста со звездой во лбу. «Этого в перву голову, чтоб народ не сомущал», — велел Самуил Моисеич… О, мужик, дак мужик был — Лейбман-Байкальский! — Гоша загнул над столом толстый палец, и чуть не проболтался, что на сыновьих радостях хотел было поменять фамилию с Рыжакова на Лейбмана — имел на то кровное право, и теперь величался бы Георгий Самуилыч Лейбман, а может, и — Лейбман-Байкальский, но бывший катаржанец отговорил наблуженного сынка менять жеребца на переправе.
Многие в Еравне путем и не ведали, что за птица Самуил Лейбман… позже стал зваться: Лейбман-Байкальский, а потом с неведомого перепугу и вовсе Львом Байкальским… не ведали, что это за ворон, кружащий над приозерными селами и деревенями, зыркая добычу черным оком, и не знали, какого он роду и племени и кому молится, лишь старики баяли, что родом он, нехристь, с чужедальних Могилевких краев, но в тутошних степях и лесах уже рыскал, в каторге царской кайлом махал, в Укыре на поселении жил; а уж во пору великой порухи и каинова братоубийства высоко над народом кружил, чисто ворон, зрящий падаль; и по желтой степи, по синеватым гольцам и таежным урманам вилась ославушка, как похаживал в галифе багрецовом, в кожане с ремнями, как помахивал вороненым револьвертом да потряхивал крепких хозяев — кулаков, сказать; и зорил православный народишко, не давая потачки ни рассейским, ни семейским, а уж казачков, тех изводил под корень, как они есть — охальная контра и заплот царя-душегубца. А уж как извел, пустил по миру крепкого мужика, так и уездный собор своротил… не церковь была, лебедь белая… и ведь столь пособников среди мужичья нашлось, прости им Господи. Ежли бы не слетелись пособники, навроде Гоши Хуцана, чего бы один-то утварил?! А пособников сгуртился легион…
