Томился среди скрытников Сила Рыжаков, что, по словам бабушки Маланьи, с ума сдурел: на беду своей пахотной родовы вначале двадцатого века напрочь отбился от земли и недолгую жизнь то таежничал, кормился с ружья, то в Забайкалье, на золотых Ципиканских приисках искал, чего не терял, гонялся за фартом, как угорелый, да так, горемычный, без житного куса и путней семьи и загинул. Навроде посельги, — гол как сокол, ни дома, ни лома. Вроде, и сильный был, подстать имечку, по слухам на медведя с рогатиной бродил, ну, да сила — уму могила.
Перво-наперво отпал от веры Христовой, — вот и прожил ни Богу свечка, ни черту кочерга. А пошло все прахом с того, что Сила еще в парнях встал поперек скрытной родовы…
Выбрел из дальней тайги, со своего охотничьего угодья, где зимовал: по свету зверовал, а долгими вечерами в зимовье при хилом свете жирника выделывал шкуры; и вывез на коне в переметных сумах гору рухляди, — тут тебе и белка, и баргузинские соболя, и лисицы-огневки, тут и пара рысей, и даже росомаха.
О тот високосный, тревожный для скрытников год… не Антихрист ли грядет?.. долго не мог зимобор зиму забороть: то оттеплит, забреньчит с ледяных титек капель, то затрещит стужа хлестче сретенской, повалял густые снега, а потом люто запуржит. «Не к добру…» — чесали затылки старики, снова и снова поминая того, кто придет вместо Него, искусит и обречет души на вечные муки в геене огненой.
Невесело встретила Силу вечерняя заимка; в избах, утопающих в снежных суметах и упрятанных в могучем сосняке, сиротливо и неотмирно тлели лампадки, молились старухи и молодухи со своей детвой. Мужики гуртились в дородном пятестенке уставщика.
Сила убрал в амбар переметные сумы, расседлал коня, напоил, задал сена, овса и, поснедав с дороги, тоже вынужден был пойти в молельню, хотя и не уродился великим охотником до божественного. Скрытники обмерли на коленях перед образами древлего сурового и бесплотного письма, подле которых светились лампадки, слушали уставщика и в земных поклонах колотились лбами в дожелта выскобленные, широченные половицы. А уставщик — могучий старик с бородой, заткнутой за вышитую опояску, с волосами, что иней, рассыпанными на покатых крыльцах,— читал житие и страдание святой преподобномученицы Евдокии. Ее день по святцам и выпал, — святой Евдокии, кою деревенские бабы по-свойски ласково, словно товарку, земно кликали: и Авдотья Плющиха — в утренники намерзали на снегу и льду голубые плюхи, что сулило доброе лето; и Авдотья Свистунья — со свистом задували ветра; и Авдотья-замочи подол — шла, дескать, Авдотья к обедне и нос ознобила, а с обедни шла, подол замочила. Приметливые старики ведали: коль Евдоша тепла — и март будет тёпел, и весна с лаской. Но и после Евдокии еще собаку встоячь заносило, — валили снега, ярились бураны.
