.
И вот я шагаю в сторону Аничкова дворца, чтобы там слушать продолжение чтения, а потом выйду, направлюсь к себе домой, буду жить ещё неизвестно сколько, и во мне, как камушек в ботинке, будет елозить вот это самое.
Фокус-покус не в том, что я подвергнусь смерти. А в том, что не знаю когда. И никаким образом не могу узнать. Ни наукой, ни магией, ни техническим прогрессом, ни сверхнапряжением воли.
Будущее скрыто от меня, потому что в нём смерть. Как заветный плод на самой высокой ветке дерева: я лезу, тянусь, силюсь достать, но гибкая вершинка уклоняется, уходит, и чем отчаяннее тянусь, тем безнадёжнее уходит.
Всё могу знать, а главного-то не знаю.
Выходит, что я живу, только пока не знаю про собственную смерть.
Жить — не знать про смерть.
Жизнь есть незнание.
Значит, смерть — что? Знание?
Так получается?
Занятия во Дворце закончились. Около восьми вечера. Малой стаей выходим из бывшего императорского кабинета. Нина Алексеевна запирает тяжёлую дверь огромным ключом. Спускаемся по торжественной лестнице, зеркала и колонны которой уже начинают тонуть в ночном мраке. Выходим в парадный двор и через большие ворота, что под колоннадой, шествуем на набережную Фонтанки. Сейчас мы двинемся направо, на Невский, провожать Нину Алексеевну до дверей её дома в Сапёрном переулке.
Вернее, это те, шестнадцатилетние, среди которых и я в синем школьном пиджачке, — это они пойдут указанным путём. А мы с вами останемся на набережной. Если поглядеть налево, то на противоположной набережной можно увидеть знаменитый дом графа Толстого — не того, который писатель, а другого, генерала. Огромный доходный дом в стиле модерн, выходящий одним фасадом на Фонтанку и на Аничков дворец, а другим на улицу Рубинштейна. Там жил Булгаков, когда наездами посещал коммунистический Питер. Дело в том, что в этом доме, в квартире номер шестьсот шестьдесят был прописан шурин дяди[39] Михаила Афанасьевича, профессор-японист и китаист Дмитрий Матвеевич Позднеев. И, приезжая ненадолго из Москвы в Ленинград, Булгаков останавливался у него. И по утрам, наверно, смотрел на Аничков дворец, ещё не превратившийся во Дворец пионеров. Пока, кончено, профессора не расстреляли в 1937 году. Кстати, профессор был одноглаз, точнее, у него были разные глаза, как у Воланда: правый зрячий, а левый пустой и мёртвый.
Вообще, говорят, булгаковский родственник был похож на Воланда: высокий, криворотый, голосом басовит, да еще и специалист по восточным рукописям. Однако Воланд покинул Советскую землю на летучем вороном коне и направился в звёздную вечность, а профессора Позднеева увезли из нехорошей квартиры на «чёрном вороне» в первый день октября 1937 года, а в последний день того же месяца поставили к стенке и пальнули в затылок. Как Гумилёву.
