И море, и Гомер – все движется любовью…
Осип Мандельштам
Будь жизнь простой, как «лемма» черноусого, она прекратилась бы. Но так как она идет дальше, ясно, что держащими ее «слонами» являются те, кто выпадает из «леммы»: поэты и бабы. «Лемма» применима к социальным структурам; женщина как воплощение закона жизни, продолжения рода стоит над социальными отношениями: «Баба есть – и леммы уже нет. В особенности – если баба плохая, а лемма хорошая…» (171). «Плохая» – требующая своего, женского, наперекор всем внешним обстоятельствам. Общественный приговор звучит вполне разумно: «Плохих баб нет, только одни леммы бывают плохие…» (171). Характерно столкновение «декабриста» с черноусым:
…у меня тридцать баб, и одна чище другой, хоть и усов у меня нет. А у вас, допустим, усы и одна хорошая баба. Все-таки, я считаю: тридцать самых плохих баб лучше, чем одна хорошая…
– Причем тут усы! Разговор о бабе идет, а не об усах!
– И об усах! (171)
Понять, почему «об усах», действительно затруднительно. С одной стороны, усы – признак мужественности. Но здесь же возможна и другая гипотеза (учитывая разговор о леммах), связанная с широко известным анекдотом:
Армянское радио спрашивают:
– Что такое брови Брежнева?
Отвечаем:
– Это усы Сталина, поднятые на должную высоту[171].
Если это предположение верно, оно дает нам ключ к разговору о роли женщины. Речь идет о власти («плохие леммы») и о женщинах: «Не было бы усов – не было бы и разговора». Вывод: спасение – в женщине. Именно «плохая» вне всяких «лемм» способна воскресить к жизни. На этом тезисе все сходятся:
Хорошему человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает. Вот я, например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: «Вот, он – во гробе. И воскреси, если сможешь». А она подошла ко гробу – вы бы видели, как она подошла!
– Знаем! – сказал декабрист. – «Идет, как пишет. А пишет, как Лева. А Лева пишет хуево».
– Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: «Талифа куми». Это значит в переводе с древнежидовского: «Тебе говорю – встань и ходи». И что ж вы думаете? Встал – и пошел (172–173).
Этот отрывок интересен тем, что в нем совмещены две сцены воскресения: и Лазаря, и дочери начальника синагоги. Земная встреча сразу переводится героем в план высокой мистики. Женщина действует как оживляющая божественная сила, отнимая затем ясность существования и внутреннего мира: «И вот уже три месяца хожу замутненный…» (173).
