«Ты весь в прошлом», – упрекает себя В. Е., но именно там истоки его мироощущения. «Я был бесконечно одинок. И день рождения был уныл», – рассказывает герой. В самый личный из праздников никто не позаботился о радости и уюте. Люди приходили с водкой и казенной закуской, и чем больше было лет, тем больше пилось:
Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет, – тогда я был безнадежно одинок. И день рождения был уныл ‹…› принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов ‹…› А когда мне стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать, – день был уныл, как день двадцатилетия… Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей[133]. И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов (152).
От беспросветности усиливались отчаяние и мука, но с годами исчезла непосредственность реакций: «…хотел я заплакать – и уже не мог…» (152). Смысл этой алкогольной эволюции развивает идею графиков и подтверждает тезис, выведенный Веничкой-бригадиром: живут, как пьют, и пьют, как живут. То есть следующую фразу: «Нет, вот уж теперь – жить и жить!» – следует расшифровать как «пить и пить». Усиливая безнадежность Веничкиных планов, его бодрое заявление напоминает конец «Трех сестер» Чехова, непрерывно готовящихся к «настоящей жизни»: «О, милые сестры, наша жизнь еще не кончена. Будем жить!»[134] Но настроение героя улучшается уже оттого, что впереди засветили алкогольные синие молнии: «А жить совсем не скучно! Скучно было жить только Николаю Гоголю и царю Соломону» (152). Библия хранит молчание о скуке великого мудреца. Но, познав тщету света и потеряв прекрасную возлюбленную, чем мог заполнить свою жизнь древний царь? Так же судил, очевидно, и Александр Куприн, один из русских писателей-алкоголиков, кончая свою «Суламифь»:
И весь день, до первых вечерних теней, оставался царь один на один со своими мыслями, и никто не осмеливался войти в громадную, пустую залу судилища[135].
«Скучно жить на этом свете, господа», – процитированный Веничкой конфликт толстого Ивана Никифоровича с тонким Иваном Ивановичем отброшен героем «поэмы» как неплодотворно низменный[136]. Но приготовившись жить (читай: пить), верный себе В. Е. начинает с конца. И сразу звучит знакомая тема: «„Человек смертен“ – таково мое мнение» (152). Мнение его совпадает дословно с мнением булгаковского сатаны: «Да, человек смертен, но это бы еще полбеды. Плохо то, что он внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не знает, что он будет делать в сегодняшний вечер». В тот вечер, как мы помним, персонажу, к которому обращена речь, М. А. Берлиозу, трамваем отрезало голову
