Сделав это отступление, я возобновляю свои дорожные записи на бивуаке Богари с того момента, когда я тебя оставил, чтобы оседлать коня.
В путь мы двинулись только в полдень: с соблазнами Богари арабские путешественники расстаются особенно неохотно, я понял это по необычной медлительности приготовления к отъезду. Наконец по сигналу баша-мара ревущее стадо вьючных верблюдов поднялось. Мы галопом проскакали в голову каравана, и через несколько минут опустевшая деревушка скрылась за первым холмом, безмолвная, как и при нашем прибытии, суровая, несмотря на живой блеск оштукатуренных стен, и еще более тихая, чем на рассвете под белым полуденным саваном. Почти тотчас мы вступили в долину Шелифа.
Эта долина, или скорее неровная каменистая равнина, усеянная холмиками и изрезанная промытыми рекой оврагами, безусловно, одна из самых удивительных местностей. Я не видел ничего более причудливого и столь колоритного; даже после Богари это небывалое зрелище.
Представь себе горячие камни на выжженной земле, утрамбованной сухими ветрами. Мергельная земля, гладкая, как гончарные изделия, почти сверкает, так она гола, и кажется настолько обожженной, будто только что вынута из огня гончарной печи. Никаких признаков растительности: ни травы, ни даже чертополоха. Плоские холмы, словно примятые чьей-то рукой или изрезанные по чьей-то фантазии остроконечным кружевом, изогнуты, как рога или лезвие косы. В середине лежат узкие долины, такие же голые и чистые, как ток для зерна. Кое-где торчат причудливые холмы совсем уж мрачного вида; на их вершинах лежат неправильной формы глыбы, словно упавшие аэролиты на куче расплавленного песка, — и все из конца в конец, насколько хватает глаз, не красное, не совсем желтое, не темное, но цвета львиной шкуры. Шелиф, который через сорок лье к западу станет тихой и красивой, приносящей пользу рекой, здесь извилистый, зажатый в каменные тиски ручеек, зимой превращающийся в бурный поток, а с наступлением лета пересыхающий до последней капли. Он промыл себе в мягкой почве холма грязное русло, которое походит на траншею, и даже в самые сильные паводки не спасает нищую, снедаемую жаждой, пересыхающую долину. Его крутые берега так же бесплодны, как и все вокруг, можно заметить лишь приютившиеся у русла редкие стебли олеандров, отмечающие уровень половодья, запыленные, грязные и угасающие от жары в глубине траншеи, палимой полуденным солнцем. Впрочем, ни лето, ни зима, ни солнце, ни роса, ни дожди, которые заставляют зазеленеть даже песчаные и соленые почвы пустыни, ничего не могут сделать с этой землей. Все времена года бесполезны для нее: каждое приносит ей только муки.
