Скиталец попрощался с нами и ушел, а через неделю я и Николай были в Москве. Горький просил к нему зайти через несколько дней. Я, конечно, был полон ожидания и волнения.
Пришли мы с товарищем к Алексею Максимовичу в час дня в гостиницу «Метрополь». Алексей Максимович встретил нас очень ласково и сердечно, тут же был Скиталец, который, видимо, Горькому все рассказал. Горький дружески поздоровался со мной и Николаем. У него блестели глаза и были такие горячие руки, как будто его температурило, он часто покашливал. Голос у него громкий, гудящий, лицо немного воспалено, длинные волосы упрямо разлетались во все стороны и спадали на небольшой лоб, на котором, несмотря на молодость, уже были глубокие морщины, волосы немного серебрились. Сколько было обаяния в этом лице и во всем его облике, большой, внутренней красоты! Он был в высоких сапогах, темной блузе с поясом, как и Скиталец.
Алексей Максимович, продолжая начатый разговор о моем драматическом этюде «Сказка жизни», советовал мне не бросать пера, хотя и сомневался, чтоб удалось его напечатать. Провожая нас по лестнице до самых дверей, повторял: «Пишите! Пишите!..»
Мы попрощались с Горьким и Скитальцем и ушли окрыленные. А через два месяца пришло сообщение из царской цензуры, что драматический этюд в двух действиях «Сказка жизни» к представлению не разрешается. А. М. Горький был прав: он хорошо знал царскую цензуру, испытав ее на себе.
Второй раз мне посчастливилось встретиться с А. М. Горьким уже в 1934 году на первом Всесоюзном съезде писателей в Москве. Он не сразу меня узнал: прошло немало лет, немудрено было не узнать. А когда вспомнил, то горячо пожал мне руку и сказал: «Желаю вам успеха. Пишите, пишите, это вы, мой друг, хорошее дело делаете».
На этом мы попрощались с Алексеем Максимовичем. Когда Горький поднялся в президиум, он был встречен бурей аплодисментов, на него направили со всех сторон зала «Юпитеры». Он громко сказал электрикам: «Да уберите вы ваши анафемские фонари!» — чем вызвал смех и снова бурю аплодисментов.
Со Скитальцем вторично я встретился в Симбирске, ныне Ульяновске, в 1913 году. Он был бледен, видимо, болен, хмур, грустен и зол. Встретил меня очень дружески, выпили мы с ним по рюмке водки, хотя он и говорил, что врачи ему запретили пить. На мою реплику: «С друзьями можно», он ответил: «Ну, с друзьями, пожалуй, можно». Мы выпили, и по моей просьбе Скиталец спел под аккомпанемент своих гуслей. Актеры, которые были со мной, горячо аплодировали. На нашу просьбу, написать для нашего театра пьесу, он, смущаясь, ответил:
