Насколько жестоким является это дерево, рождающее постоянно, таких как я, обрекая их на необратимую гибель, на невыносимые страдания умирания, муки разложения? Моё тело гниёт, я порой оглушен беззвучным криком глубин, зудящим на месте внутреннего диалога, и что-то запредельное, холоднее, чем промерзшая земля, тащит меня куда-то по другую сторону ставших привычными мучений, где нет ничего, и невозможность этой пустоты, неспособность моего жалкого сознания вообразить ее и осознать, пугает меня, пугает больше чем перспектива провести вечность в состоянии перманентной боли, но боли земной, понятной, объяснимой, очевидной.
Я помню, как видел в одном из квадратов здании девочку, вроде ничем не примечательную, но все же запомнившуюся мне, эта сцена до сих пор осталась неповрежденной в моей потрепанной, поврежденной коллекции воспоминаний. Вот она слегка приоткрывает рот, и стекло перед ней затягивается туманным налётом. Потом она подносит пальчик, рисует им по запотевшей глади. Я не знал тогда, что значат эти символы, даже сейчас у меня нет догадок. В тот вечер это заставило меня задуматься о том, сколько всего мне не известно о мире, который меня окружает, сколько вещей могут существовать в нём, о которых я не имею и малейшего понятия. Я захотел познать как можно больше, исследовать все доступное, до чего мог дотянуться свой взгляд, до последней крупинки. Знай я больше, даже познай я всю вселенную вокруг, изменило ли бы это что-то в моём текущем положении? Чувствовал бы я меньшую боль, если бы понял тогда, что нарисовала девочка на стекле? На хрупкое плечико ложится толстая, грубая мужская рука. Девочка поднимает вверх глаза, резко сменившие свой вид, глаза, что приобрели странный искореженный вид. Помимо рисунка, там была еще надпись, но и ее я не мог прочитать, система общения между людьми зачем-то усложнена до такой степени, что порой даже люди не могут понять друг друга. Шторы больше не открывались с того дня, и девочку я больше не видел. Лето кончалось.
С немыслимыми усилиями я заставляю влагу, которую раньше с лёгкостью гнало по моему телу дерево, циркулировать в том, что от меня осталось. Те части, что сгнили и стали пищей для дерева, вероятно, снова родятся по весне, став почкой, а затем листком, а может быть даже, новой веточкой. Пройдя путь от корней, по стволу вверх, к самому солнцу, что набрало сил за зиму, часть моей сущности завершит путешествие, слившись с чем-то иным, изменившись, переродившись в похожую на прежнюю, но иную форму.
