Иногда я вспоминаю шёпот ветров, их рассказы о далёких местах, неоновых витринах, угольных океанах. Ветра мчались порой мимо, заставляя меня трепетать, с немыслимой скоростью, роняя обрывки фраз, что угасали, отдаляясь от дерева, на котором я рос. Эти обрывки никогда не складывались в цельный рассказ, но каждый раз в штиль, когда солнце, мучаясь от жажды, выдавливало влагу из моей плоти, и от асфальтовой дороги внизу поднимался еле видимый жар, я мечтал услышать от порывов хоть слово, хотя бы несколько рваных букв. Но они не приходили, видимо копили истории.
Некоторые из нас падали и раньше, особенно в грозу или ураганы, но это не воспринималось как трагедия – нас было слишком много. Мы считали, что, возможно, это нелепая случайность, будто что-то в системе вдруг пошло неправильно, но это лишь исключение, как часто бывает. Некоторые придавали чужим падениям мистическое значение, будто бы это жертва кому-то или чему-то. Некоторые считали что те, кто смогли улететь – избранные, особенно учитывая, что лишь единицы падали вниз, остальных подбирали путешественники-ветра и забирали с собой. Упавшие вниз прятались в пышных кустах или зарослях высокой травы, об их судьбе мы ничего не знали, и они быстро забывались. Когда пришли холода, растительность внизу начала редеть, мы начали замечать как много внизу тел падших, изъеденных, сухих, потрескавшихся, и, возможно, от этого зрелища, мы почувствовали недомогание, начали отливать похожей желтизной и покашливать, и затем Падение продемонстрировало нам на нашем собственном примере, что случается с оторвавшимися листьями.
Всё чаще мне снятся далёкие облака, наливающиеся тьмой, раскалывающиеся на части, вспыхивающими трещинами, рыдающие громом от боли, проливающие свою кровь на землю, до полного истощения. Капли дождя всегда кричали в полёте, их предназначением было разбиться, и части их аморфных тел сливались с чужими, впитывались корнями моего дерева или травы рядом, испарялись и возвращались к небу, поднимаясь невидимыми крошечными каплями вверх. Возможно, поэтому они мало что могли рассказать даже когда собирались на моей поверхности, затекали в прожилки. Бесконечные метаморфозы их формы и состояния, смешение частей и воспоминаний, они изредка говорили что-то, но речь их была сбивчива и не согласована, будто одновременно говорила толпа, и все участники её о разном. Под тяжёлым слоем снега, прижатый к холодной земле, я разлагаюсь, теряю нити памяти, гнию, прислушиваясь к зычному зову земли, и теперь могу отчасти понять дождевые капли. Подобно им, часть меня пойдёт на пропитание почвы, а часть останется здесь даже с приходом весны, пока последние крупицы жизни не покинут моё ссохшееся хрустящее тельце. Здесь, в ледяной темноте, в тишине, изредка прерываемой скрипом шагов на поверхности, я вижу сны о металлических фигурах, со скрежетом бьющихся при столкновении друг с другом, выпускающие снопы искр при ударах полированных глянцевых корпусов, деформирующихся под собственной тяжестью и следуя собственной первертной воли. Я видел аварию однажды, блестящие вмятины, всполохи едкого маслянистого дыма, сияющий красный всплеск, сгущающийся, чернеющий в прожилках паутины трещин на лобовом стекле. Но сейчас и это поразительное зрелище медленно тонет в моем распаде. Последнее время мне все чаще снятся трагедии.
