«Дурак, — беззлобно думал Алабин, глядя на фелшара, — не пил я с тобой и не буду».
На ужин Татьяна покормила отца молочной кашей, как дитятю с ложки.
— Васькя́! — крикнул Илья Савельевич. — Васькя, сучий потрох!
— Зачем звали?
— Утиральник возьми, раззява!
Хотел съездить Ваське по уху, не было сил дотянуться.
— Иди...
— Илья Савельевич, — захныкал Васька, — чего Тихон Прокофьевич дерутся...
— Дерутся, значит, надо! Иди, фискал малолетний!
«Зря я на него, — решил Илья Савельевич, чуть остыв. — Тихон запросто кого хошь со света сживет». Ему сделалось жалко Ваську, но никаких мер предпринимать не стал, повернулся к окну, закрыл глаза и как будто впал в забытье. Пришел к нему тихий сон.
Илье Савельевичу снилась ярмарка в Петровском. Карусели. Семечки. Бабий визг. Цыган в красной рубахе продавал вороного жеребца. «Купи, отец мой! Глянь, какой конь!» — кричал цыган. Глаза у цыгана блестели и зубы. Цыган красный. Конь черный. Толкотня. Солнце. Слепой солдат играл на скрипке, и худой паренек, сын солдата, с картузом обходил слушателей. «Когда войска Наполеона пришли из западных сторон, — играл солдат, — был авангард Багратиона судьбой на гибель обречен...» Бабы плакали, утирали слезы. Мужики смотрели мрачно.
Как же давно это было, жизнь прошла! Сколько ж лет назад? Илью Савельевича совсем еще маленького взял с собой отец. Мать противилась. «Не думаешь, Савеля! Все б те играться с малым!..»
Домой в Тарутино возвращались ночью. Ехали лугами. Валко катилась телега. В небесах качались августовские звезды.
Илья Савельевич лежал на сене, свернувшись под отцовской поддевкой, притворялся, что спит. А отец целовал мать, шуршал сеном, говорил, тяжело глотая воздух: «Любушка моя, цветик...» Мать пугалась: «Тишь ты, тишь, малый услышит. Дай ровно сяду...»
Телегу вскидывало на колдобинах. У дороги испуганно кричали ночные птицы. Пахло сеном, дегтем. Пахло отцовской поддевкой. Отец целовал мать, прижимал к себе. «Любушка моя, цветик...»
Илью Савельевича душили во сне тихие слезы, будто в одночасье стал маленьким и теперь всю жизнь начинать наново с той ночи. Ему было покойно, тепло. Но вдруг что-то тяжелое грохнуло на лестнице. Кто-то поднимался к нему.
Он открыл глаза. За дверью слышались голоса. Кто там?
Дверь открылась. Он увидел Татьяну и белое, испуганное лицо Тихона.
— Папаня! Папаня! — кричала Татьяна. — Папаня, живой Колюшка! Живой! Письмо прислал!
Татьяна подняла лампу над головой. Сквозило, и пламя под стеклом металось.
