Утром Васька-Васята принес шайку с водой и расшитый утиральник. Илья Савельевич побрызгал на лицо, потер глаза, махнул: «Пошел вон!» Васька попятился, прижимая шайку к животу, задом отворил дверь, а утиральник оставил, экий растеряха, право, а тоже Кузяев... Сродственничек... Затем дверь тихо приоткрылась, вошел приказчик Тихон, которого Илья Савельевич называл економом.
Последний год Алабин совсем отошел от дел, ждал сына, а все заботы по чайной, по обоим магазинам и оптовой торговле вел Тихон. Голос у Тихона был рассудительный, неторопливый.
— Бог помощь, Илья Савельевич.
— Здравствуй, батюшка.
— Как здоровие, самочувствие? Почивали как, хозяин?
— Чем от тебя несет? — удивился Илья Савельевич, шмыгая носом.
— О-де-ко-лон-с...
— Опять по бабам шлялся?
Економ хмыкнул, отвел взгляд в сторону, молча достал из пиджака аккуратную тетрадку, послюнил палец.
— Значит, Илья Савельич, Колобанов долгу не плати́т. И Симакин не платит. Ни трафилки! Говорят, по теперешним временам банкроты. Припугнул-с. Думаю, до пятницы пождем. Справлялся насчет цен: пшеница по рупь девять идет, рожь — по восемьдесят шесть, овес — по пятьдесят семь, ячмень — шестьдесят шесть...
Илья Савельевич прикрыл лицо. Ему было все равно, почем рожь, почем ячмень.
А Тихон слюнявил палец, листал свою тетрадку, перечислял разные дела, просил советов.
— Ладно, иди, — сказал Илья Савельевич.
— А как насчет Болошевых? Заводец уж больно хорош. Что сказать?
Глаза у Тихона бегали. Был он весь издерганный, как с похмелья.
— Пьешь, небось, Тиша?
— Никак нет! Как можно...
— Иди, батюшка, иди. В другой раз поговорим.
К вечеру Татьяна привела тарутинского фелшара Кольку Шершнева. Теперь он лечил Илью Савельевича.
Шершнев тяжелыми руками искал пульс, закрыв глаза, считал удары, тихо шевеля мокрыми губами. Ать, две, три, четыре...
— Ну, молодцом! Герой! Скобелев! На пузе вот те крест! Ты еще поживешь больше нашего, ты еще силу имеешь дай бог! — Татьяна между тем накрывала на стол, и Колька косил в ее сторону. — Я те завтра лекарствие привезу. Будешь пить и, значит, через неделю в Боровск в трактир подадимся за твой капитал... — Шершнев подошел к столу, из тонкого горластого графина налил рюмку-бухарку, подмигнул Татьяне. — Всякого вам благополучия!
Выпил, закусил студнем. Вилкой его поддевал и пальцами, чтоб не спрыгнул.
— Бывало, мы с твоим папаней гуляли, ой, Тань! В молодые-то годы! Ух! Это он сейчас лежит, больным называется, вздыхает, швед, а тогда... Полштофа выквохчет, это без закуся, а с закусем кто считал! И как свое взял, глаза вытращит, опростается и сидит, как свечка перед киотом. Вот он сам! Ну а я за него песни пой!
