«Ну что, рыжун, испугался?! Не с таким уродом ты трахался 20 лет назад?! Жизнь, а вернее смерть, вносит свои коррективы, не спросив моего дозволения! Ты…никто из вас не застрахован от болячки, которая сильнее любой молитвы, обращённой к любому Богу. Бац, и твоя жизнь…или его…или её жизнь…или того хера паршивого, который живёт исключительно в долг, или той шлюшки, которая забыла каково оно – добиваться чего-либо не трахаясь, любая жизнь внезапно заканчивается.
Бац, и жизнь уже не заинтересована в человеке. Бац, и жизнь не заинтересована в тебе, человек. Бац, и ты, не успев умереть, начинаешь гнить и просто чудовищно, невыносимо, до темноты в глазах, вонять. Бац, и ты, как последний позорник, не в состоянии справиться с самим собой и взять хотя бы элементарные процессы собственного тела под личный контроль. Об этом едва ли кто-то говорит. До того момента, как болезнь превратила моё существование в лютую дичь, я не слышал ни слова, ни полслова, даже слабого намёка о том, что теперь садистски нагибает меня день за днём.
Завтра многие из вас проснутся с мыслью: «Хорошо бы нормально провести денёк. Чтобы на работе не трахали во все дыры. Чтобы потом дома не трахнутой осталась хотя бы одна дыра. Чтобы вечером в кайф посмотреть новый кинчик или пару-тройку серий нового сезона любимого сериала. Чтобы в конце нормального дня, перед сном, уже я потрахал или потрахала ту или того, кого хочу».
А я завтра, как и сегодня, как и каждый день своей новой бесславной эпохи, проснусь с мыслю: «Как бы нормально поссать, пожрать и посрать». В данном случае, на мои пожелания так же положен большой собачий хер. Меня, как человека, придавила огромная херюга, но я пытаюсь спастись, бросая последние силы в неравный бой с дерзким вызовом судьбы, брошенным мне прямо в рожу, которая, к слову, тоже изрядно подпортилась.
Уж не знаю, сколько мне ещё осталось, но я буду помнить о вас до конца, вспоминая о каждом вечере наших встреч с любовью и благодарностью. Вы не обязаны помнить меня дольше пары-тройки лет, но мне было бы приятно, если в вашей памяти для моего образа найдётся укромное местечко. Я люблю вас, мои сладкие! Не просрите лучшее, что есть сейчас при вас! Не просрите самих себя! Не просрите свою жизнь! Чао!»
Искренние и трогающие до глубины души слова Альгрида убили те скудные остатки оптимизма, которыми так дорожила его сестра. Ощущая, как неотвратимо гибнет её последняя надежда, под единодушные крики «Мы любим тебя, дива!», Ромуальда вырвалась из плотного оцепления «распутников», желая навсегда покинуть клуб. Испытывая злость к брату, не упустившему возможность испортить всё и сразу, она вновь обратилась за помощью свыше: «Пусть эта мука закончится!»
