В одежды недуга они облачили меня.
Взгляд их — меч машрафийский:
[37] вот-вот острием вонзится,
Расправу жестокую надо мной учиня.
Но тут является сон и веки ее смежает,
И прячется в ножны меч — до следующего дня.
Исполнена грации юной она,
Сияет лицо ее, словно луна,
А кудри чернее, чем темень ночная,
Колышется стан, как тростинка речная.
Рассветной порой овевает шатры
Дыханье ее — аромат камфары.
А взоры ее — как пьянящая влага:
Лишь глянет она — захмелел бедолага,
Качается, будто напился вина…
На нежных щеках — красоты письмена.
Поступки ее с красотой несогласны,
Мечи же не блеском — делами прекрасны.
О дивный свет зари, завесой тьмы сокрытый,
То золотистый луг, иглой дождя расшитый,
Или румянец роз, расцветший на щеках?
И змейки-локоны свернулись на висках.
Не знаю, как мне быть, что для меня страшней:
Укусы змеек тех иль взгляды тех очей.
Благословенен будь, бровей прекрасных лук,
Который стрелы шлет — посулы сладких мук.
Измученную грудь пронзили стрелы эти —
Любовь пылает в ней, она за все в ответе.
О, сколько же ночей я проводил без сна,
Плывя пучиной слез, где страсть погребена.
Сверкали молнии средь черных туч в ночи —
У эфиопов так блестят в руках мечи.
И божьи небеса явили нам луну,
Она была светла, как та, что жду одну.
Но сходство и в другом еще узрели мы:
Явились две луны из-под завесы тьмы.
Но только той луной небесный свод украшен,
Моя луна — со мной, живет в Баб аль-Ханаше.
— Почему не опишешь меня в стихах? —
Спросила блистающая красотой.
И я ответил: — Язык мой слаб,
Что я могу рассказать о той,
Кто много выше любых похвал?
Была б попытка моя пустой.
Порыв ветерка налетел, и на миг
Вздрогнул, как будто очнулся, тростник.
Прошла она мимо, стан гибкий клоня,
И взором-кинжалом пронзила меня.
И тут же, смягчась, улыбнулась она,
Ромашек блеснула во рту белизна.
Я думал, во власти заветной мечты:
«Сорвать не настало ли время цветы?»
Рукою коснулась приветственно губ —
Я думал: «Быть может, ей все-таки люб?
Ах, стать бы мне этой прелестной рукой —
