Монтегю, вне себя от ярости, собирался позвать слуг, чтобы вышвырнуть отставленного секретаря в окно. «Не получится, — якобы ответил Руссо, закрывая дверь на задвижку. — Мы; решим этот вопрос между нами двумя». Эта сцена символична: его сиятельству, исходящему пеной от злости, противостоит достойный и решительный секретарь: простолюдин ставит на место аристократа, и речь идет не о деньгах, а о чести. Конец этой сцены тоже выглядит у них по-разному. «Я прогнал его, как плохого слугу», — утверждал Монтегю. «Я вышел, — писал Руссо, — и неторопливо прошел через приемную мимо его людей, которые привстали, как обычно».
Руссо отправился к консулу Ле Блоку, где рассказал об этом деле всей французской колонии. Ему аплодировали: «Посол не получил одобрения… Общий возглас был не в пользу его превосходительства». Но Монтегю не успокоился: он пригрозил, что прикажет пороть Руссо утром и вечером, если он срочно не уберется. Граф унизился до того, что 24 августа обратился к венецианскому сенату с просьбой изгнать его экс-секретаря. Он опоздал: Руссо покинул город еще 22-го.
Жан-Жак пока еще не понимал того, что год, проведенный им в Венеции, не был потерян для него. Он только что убедился: никакие личные достоинства не могут стать выше знатного происхождения и связей. 1де же права и справедливость в этом обществе, основанном на привилегиях? Господин де Монтегю, сам того не зная, первым преподнес Руссо материал для серьезных размышлений, которые приведут его затем к написанию «Рассуждения о неравенстве». Да и сама Венеция, находящаяся в упадке и угасающая на своем золоте, заставит его задуматься об «Общественном договоре». Не говоря уже о новой итальянской музыке, которая даст ему основание десять лет спустя заявить о несостоятельности современной ему французской музыки.
Пока же надежды Жан-Жака в очередной раз рухнули. Он проехал через Падую, Бергамо, Комо, Варезу, Лавено, Домодоссолу, Бриг. 20 сентября он прибыл в Женеву, и здесь его старый знакомый Гофкур одолжил ему немного денег. Заехав в Пион, он не захотел рассказывать о своей неудаче сварливой мачехе. Его общение с отцом прошло в одном из кабачков; там он и обнял его в последний раз. Азатем — быстрее в Париж, чтобы потребовать возмещения убытков, потому что он в своем праве и власти должны быть справедливы. 10 октября 1744 года Руссо поселился в отеле Орлеан на улице Шантр неподалеку от Пале-Рояля.
Жан-Жак жаждал реванша, он защищал свою честь. «Что подумает об этом общество?» — вопрошал он господина дю Тэя, старшего служащего министерства, говоря о том, что он обесчещен, оклеветан, погублен, опозорен. Общество не думало ничего, а у господина дю Тэя голова была занята совсем другими заботами. Благодетели Жан-Жака тоже предали его: мадам де Безенваль не допускала мысли, что аристократ Монтегю мог быть неправ; отец Кастель качал головой: право сильнейшего незыблемо.
