ей не подходит и она предпочитает ему его лучшего друга, к тому времени овдовевшего.
В Париже Мари располагалась далеко не так роскошно, как в Берлине. Жила одна, в крохотной квартирке в предместье, куда извозчик вез меня более часа. Обитатели дома, увиденные мною прежде, чем я взошла в квартиру Мари, поразили меня своей бедностью и неопрятностью. Сгорбленная старушка, поднималась по лестнице, неся в руке початый батон хлеба, мальчишка – подросток, в грязной свалявшейся одежде, посвистывая, промчался мимо, чуть не сбив старушку с ног… Неужели это соседи моей избалованной подруги?
Жилище Мари, на первый взгляд, показалось мне вполне сносным, и я перевела дух. Две небольшие светлые комнатки, оклеенные цветными обоями, в одной располагалась столовая, в другой спальня, миниатюрная кухонька, в которую вел узкий заставленный мебелью коридор. Лишь потом я разглядела потеки воды на стенах и потолке, ветхие рамы на окнах, ржавую раковину… Мари бодрилась, я видела, как хотела она показать, что в Париже ей неплохо, совсем не скучно и не одиноко, что недавний отъезд Сократа в Россию, где получил он место штатного профессора в петербургской Академии художеств, оказался для нее вовсе не так сокрушителен…
Бледная, с распущенными, разлетающимися по сторонам волосами, со страдальческой складкой на лбу, с глазами, потерявшими блеск и способность смеяться… Как порой нужно увидеть себя со стороны, чтобы понять, что утаенное в словах легко читается во взгляде, вздохе, дрожании рук. Руки у Мари действительно дрожали, и я заметила, что во время нашей встречи, за разговором, она слишком много пила.
Мой рассказ также был не особенно радостен. Приехала я в Париж после тяжелой болезни, последовавшей за неудачными родами. Психическое мое состояние было под стать физическому. Нервы расшатались, потеря ребенка – а это было уже второе дитя, погибшее со времени моего ухода к Некр – ву, – переживалась мною тяжело, с нервическими срывами и приступами ненависти к человеку, который, изменив мою жизнь и наполнив ее новым смыслом, не смог мне дать обыкновенного женского счастья.
Именно тогда, в одном из таких состояний, я написала Некр – ву письмо, в котором объявляла, что наш союз ошибка и я к нему не вернусь. Темнота, охватившая душу, мутила сознание и побуждала к диким, безрассудным действиям. Через некоторое время, опомнившись, я написала, что письмо мое было шуткой. Вольно было Некр – у переложить все случившееся в стихотворение, чтобы показать изломанность и коварство своей легко узнаваемой подруги. Нужно быть женщиной, чтобы понять истоки и причины тогдашнего моего безумия… В Мари в этот момент я видела такую же, как сама, несчастную раздавленную женщину. Естественно, я не рассказала Мари и половины того, что меня волновало и мучило. Привыкшая не раскрывать душу, я больше слушала. А Мари все говорила и говорила…
