Тоня, всё это из-за тебя, потому что ты, Тоня, была моей совестью, а совесть-то не одуванчик, и фукнуть на нее так, чтобы развеялась она прозрачными пушинками, не в моих силах.
Но как же всё-таки получилось, что я должен отчитываться перед тобой не только за совершённые поступки, но и за мысли, невысказанные и даже еще неустоявшиеся? Любил ли я тебя? Да, мне казалось, что любил. Но когда ты, с мягкой шутливостью, отвергла мое предложение руки и сердца, ничто не изменилось в моем к тебе отношении. Домик в Боготяновском со скрипучими деревянными ступеньками крыльца, с двумя желтеющими во тьме переулка окнами по-прежнему притягивал как магнит. И каждый вечер, пешком или на трамвае, я отправлялся к тебе, и несколько часов, проведенных в узкой комнате, где стояли диван, стол и шкаф с твоими любимыми книгами, делали меня богатым и счастливым.
Приходил к тебе и Сергей. В выцветшей, прожженной на груди, косоворотке, из рукавов торчали темные отяжелевшие руки. Он продолжал обжигать кастрюли на «Жесть — Вестене».
Леопольд сотрясал воздух своим железным голосом. Он декламировал Маяковского, Сашу Черного, Хлебникова и Сельвинского. Мы слушали с восторгом, а когда он в конце концов уставал, начинали болтать обо всем на свете: о нашем будущем, о «Железном потоке» Серафимовича, о волшебных руках хирурга Богораза и о бессмертии, которого добьются ученые всей земли после мировой революции, о комсомольской честности и принципиальности, о гастролях знаменитого баса — Григория Пирогова, о дружбе, более прочной, нежели любовь, и о любви, без которой все же никак не обойтись. Мы поверяли тебе свои тайны, Тоня, подсмеивались друг над другом, решали хитроумные викторины и пили жиденький чай с пышным пшеничным хлебом и «собачьей радостью».
Тонины глаза, ее улыбка, интонации негромкого ее голоса, как стрелка барометра, безошибочно определяли душевную погоду каждого из нас. Мы верили ее сердцу больше, чем самим себе.
Когда я влюбился в одну девушку, мне прежде всего захотелось, чтобы мой выбор одобрила Тоня. Для этого, заранее условившись, я завел Галю, как бы невзначай, в кондитерскую «Чашка чая» и показал ее — круглолицую и курносенькую — своим друзьям. «Эта твоя Галя очень славная», — сказала потом Тоня, и я как бы получил из ее рук путевку на любовь.
Сергей тоже посматривал на Тоню телячьими глазами, и у них завелись свои секреты. Как-то я сказал ему: «Неужто тебе не надоело гнуть спину на господина Вестена? Возвращайся-ка на пионерскую работу». Сергей крутнул головой: «Нет уж, голубчики вы мои, с этим покончено». И взглянул на Тоню, как бы ожидая ее одобрения. Тоня сказала: «Митя, ты не сбивай его. Сережа будет журналистом. Настоящим». — «Ах вот как! — воскликнул я. — Значит, среди нас будущий Сосновский!» Мне было обидно, что я, самый первый Сережкин друг, ничего не знал о его планах. Сергей покраснел, но глаза его воинственно сверкнули. «А почему не Кольцов? Меня вполне устраивает его стиль». Я присвистнул. «Сережа написал большой фельетон о нравах концессионеров. Очень здорово написано», — вступилась Тоня. «Подавай бог», — сказал я с досадой: «Ленинские внучата» напечатали два моих рассказа, и я считал, что если кому-нибудь из нас предстоит вырасти в гигантского журналиста, то уж никак не Сергею.
